Мангуп, мне нужен твой голос.
Мангуп, мне нужно твое решение.
Пошли в Холмовку сдавать бутылки и банки. Закупили хавчика, курева; Петька, как всегда, нажрался. Мы с Пулей надербанили дурману, так, на всякий случай.
У туристов на озере стрельнули сахара, потом зашли к Нариману. У него не оказалось ни самогона, ни травы, пришлось подниматься всухую. Наверху из моих остатков шмали нажарили «каши», но есть не стали, решили отложить на утро.
За водой почему-то пошел не на свой, Кабаний, а на Женский родник. Покурил, начал умываться. Долго не мог понять, что же не так. Присмотрелся и обмер — на роднике повсюду висят сосульки. Зима.
Утром подвалили ребята, и мы захавали «кашу». День пролетел в размышлениях.
Неожиданно для себя встал и ушел в покинутый Рингушник. Присел на камень. Механически отметил чистоту — я последний уходил отсюда. Вспомнил, как прожил здесь столько счастливых дней. Сравнил с Графской, понял, как все-таки мне там некомфортно...
Оставалась одна пылинка до принятия решения.
В глубине грота замерцало облачко.
— Пора домой, — сказал я вслух.
— Пора, — согласился невидимый кто-то.
Днем пошли с Зойкой в гости на Женский сообщить, что завтра уходим. В пещере сидели неизвестно откуда взявшийся Герик, Пуля и Скрипа. Из недр пещеры валил густой запах травы. Компания повела себя странно. То есть странно повел себя Герик. Он злобно, практически гавкая, высказал мне старую обиду. Как-то, еще летом, в гротах на Сосновом он меня славно накурил. А я, не предполагая, что наличие травы у Герика — это вселенская тайна, кому-то об этом рассказал. Оказывается, его после этого случая народ достал — раскури да раскури.
Скрипа угрюмо поддакивал и что-то снова гнал про дом. Пуля молчал с каменным лицом, искоса поглядывая на несущего ахинею Герика.
Мы развернулись и ушли.
Утром мы собрали Зойкины вещи. И мои тоже.
Все оставшиеся продукты я сложил в пакет и пошел на Женский монастырь отдать ребятам. Шел и размышлял о том, как обычная, в общем, ссора, если она состоялась в неподходящий (подходящий?) момент времени, может отвратить друг от друга людей, проживших вместе столько времени и переживших немало. Думал о том, что меня в общем-то не волнует мнение уголовника Герика, но хорошее отношение Пули и Скрипы мне до сих пор дорого. Может, не стоило так обличать Скрипу? Наверное, нет, но в тот раз моя доверчивость и нетерпимость к вранью сошлись в одной точке и нетерпимость победила. Пуля... Что можно сказать про Пулю? То, что молчаливый и рассудительный Пуля не стал возражать Герику, понятно — ему здесь жить еще. Но трусость — это то, чего я не терплю, пожалуй, больше вранья.
Увидев меня, Герик снова начал выступать. Но уже как-то легче, с неловкой оглядкой на вчерашнее, продолжая гнуть свою непонятную, нелогичную линию. Скрипа и Пуля опять молчали, опустив глаза.
Я сгрузил на землю продукты.
— Счастливо. Я уезжаю.
— Пока, — сказал Пуля.
Я пошел прочь.
— Слушай, а правда, что у тебя стоит трехлитровая банка варенья? — вдогонку спросил Пуля.
— Вранье. Пол-литровая, Зойка привезла, — не оборачиваясь, ответил я.
— А мне сказали... Блин, Ринго, прости!
— Бог простит.
Пришел Игорь, собрался ехать в Севастополь с нами. Сказал, что все сошли с ума. И Петька, говорит, запил. Третий день бухает в Новоульяновке.
На тропе, у церкви на южном склоне, я попрощался с Мангупом.
В Терновке были в пять. Балаклавского автобуса не было, и мы до половины седьмого грелись в предбаннике исполкома.
В мастерских сидел грустный Вася, Женька ушел домой. Мы помылись, посмотрели по телику «Вспомнить всё» со Шварценеггером, почитали, поболтали, и спать.
Поезд у нас в 16.18, билеты в разные вагоны, к сожалению. Поменяться не удалось, и я ходил туда-сюда, из третьего в двенадцатый вагон. Поезд невероятно кошмарный: тараканы, вонь чудовищная, духота... За час до посадки я сожрал зачем-то коробок дурмана, и среди этого кошмара меня и вперло. Помню, как, пробегая через купейный вагон, в ужасе шарахнулся от негра, как разделся до трусов и в тамбуре толкал стену, пытаясь придать поезду ускорение. Потом в какой-то момент неожиданно сильно вспотел, и всё...
Очнулся ночью на своей верхней боковушке, связанный простыней. Сердобольный мужик дал мне попить, но распеленать отказался, мотивировав это моей же безопасностью. Впрочем, понаблюдав за мной минут десять, мужик сжалился и развязал узлы.
В Киев поезд пришел с опозданием на час двадцать, в начале второго. Здесь холодно, хотя снега еще нет. Хотели сразу поехать на Крещатик, но поняли, что сил нет совсем. Отправились к Зойке. Бабушку в этот раз обманывать не пришлось — она почему-то вообще не поинтересовалась, кто я и что мне нужно. Чувство неловкости, впрочем, я испытал.
Утром ушел из дома вместе с Зойкой, дабы не раздражать бабушку. Зойка поскакала в институт, а я — по делам. Хотя какие у меня дела? Сдал бутылки, отправил домой посылкой книжки, табак, кое-какую одежду, чтоб не тащить с собой. Гулял по Киеву, рассматривал людей, привыкал к метро, автомобилям, цивилизации. Пил кофе в кафешках, тайком грыз кусочки сахара, лопал пирожки с мясом. Не могу без Мангупа, усыхаю на глазах. Но и туда больше не могу вернуться. По крайней мере, сейчас. Иначе останусь там навсегда, на веки вечные. Это наркотик, один большой наркотик. Мудрая живая гора, полная тайн и мистики, и безграничная, настоящая, ощутимая руками свобода. Убийственное сочетание... И сейчас у меня, по всей видимости, ломка. Я не могу говорить, улыбаться. Мне физически больно.
В половине седьмого отправился на Большую Житомирскую, на стрелку с Машкой Шлеевой. Машка не знала, что я приехал, и шла на встречу с Зойкой, чтобы узнать, как я там, жив иль нет. Встреча была феерической! Пили кофе, я рассказывал новости, Машка смотрела на меня своими огромными глазищами и жалела, что так и не смогла вырваться на Мангуп... Рассказала, что вовсю зубрит иврит и идиш, изучает израильскую культуру. Безумное желание уехать из Союза, пусть в Израиль, я понять могу и не осуждаю, но Машка, кажется, искренне учит Тору, проникается сионской мудростью, а вот этого я понять не могу.
Дождались Зойку и пошли в гости к Асе Хребтовой. Ася, как выяснилось, рассталась с Лешим и живет теперь с Марком, более того, у них своя квартира!
У Аси бурлила тусовка. На кухне обнаружилось какао, но из-за полного отсутствия сахара варить его не имело смысла. Тогда мы с Десятым взяли чашки и пошли по подъезду попрошайничать. Несколько минут позора, и вот — мы уже пьем прекрасный шоколадный напиток!
Результат вчерашней прогулки налицо — я заболел окончательно. Зойка убежала в институт, а я весь день сидел дома, лечился и маялся дурью от безделья, благо бабушка куда-то делась. Почитал «Швейка», посмотрел телевизор, убрался. Без дела сидеть невозможно; если оставаться в Киеве, надо что-то придумать, устроиться на работу, ибо еще пара таких пустых дней — и я на стенку полезу.
Вечером поехал на «БЖ» встречаться с Мишкой Каунасским. Мы вчера на Крещатике столкнулись, но поболтать не удалось, он убежал смотреть футбол. Сегодня еще Мишель собирался подойти. Но ни Мишки, ни Мишеля я так и не дождался. Выпил чашку кофе, захандрил и пошел в гости к Машке на Михайловскую. Погоняли чаи, Машка фенечку мне подарила. Поведала много нового... Оказывается, Зойка влюблена в меня без памяти еще со времени нашего знакомства в мае. Машка очень переживает за наши отношения; грозно сказала мне, что не дай бог я Зойку брошу или изменять буду. Вот тебе и раз. Я, конечно, к Зойке отношусь с трепетом, но вот люблю ли я ее?..
Все работают, учатся, а я сижу на Оболони и смотрю телевизор.
Сегодня купил билет на поезд до Харькова. На завтра, пятницу, 13-е. В 13-й вагон. Тьфу-тьфу-тьфу!
Когда вернулся, у Зойки в гостях сидели Наташа Белка и Коля Садовник. Естественно, отправились к нему в гости. Смотрели слайды с Мангупа, слушали «Дип Перпл», «Лед Зеппелин». Сам не зная зачем, повинуясь какому-то неясному порыву, позвонил Игорю Шинели. А в процессе разговора выяснилось, зачем позвонил.
— Блин, — говорит Игорь, — надо бы встретиться, но я не могу, завтра в Харьков уезжаю. И прикинь, смешно, у меня 13-й вагон! А завтра пятница, 13-е!
Дрыхли аж до половины второго, потом дома сидели. Зойка проводила на вокзал, попрощались. Сказала, чтоб я быстрей делал московские дела и приезжал скорее к ней.
