Ознакомительная версия.
Спирин рывком сел на диване. Он тяжело дышал. Его потная грудь, обтянутая тесной майкой, взбухала мускулами. Он глядел на Андрея с нескрываемой враждебностью.
— Дальше, — сказал Андрей, убеждая себя выдержать сполна этот исступленный взрыв. — Говори уже до конца. А то мы как-то ни разу…
— А дальше, — продолжал измятым голосом Спирин, — дальше презерватив не пускает! Ты вроде бы думаешь обо мне как о вислоухом простаке, удобном старом однокашнике, который вроде бы обязан тебе чем-то? Зачем я должен продавать тебе машину, ездить к твоей наркоманке, отвозить ее в клинику, узнавать о милиции? Да, я могу то, что ты не можешь! И в этом моя власть над тобой! А по сути — ты же живешь за счет знаменитости своего деда. Ты думаешь, твои статьи — чистое словесное молоко, обещающее спасение? Не-ет! А сам? Кто ты сам? Не Христос, не Кант! Но, миленький, ты — из элиты, из советской золотой молодежи, из советской, поэтому… поэтому ненавидишь демократов… ненавидишь за то, что они тебя не признают. А сам ведь ты — что ты можешь? Ничего! Слабачок, желающий купить пистолет, чтобы защищаться, видите ли! Верблюжий хохот! Покупай хоть танк — ни хрена не поможет. Жалкий ты! Ну, как ты можешь, например, защититься от меня, когда я в копейку на лету попадаю! Сосульку запомнил? В твоей люстре! А есть умельцы получше меня!
— Понимаю: ты стреляешь, как киллер.
— Я стреляю, как маршал, дурак ты тысячу раз! Как маршал! — крикнул Спирин.
«Где я слышал что-то похожее?.. Ах да, тот голос по телефону: «Маршалы своего дела»… Это что — расхожая фраза? Перестаю понимать. Такое называется, по-видимому, белая горячка. Или как там еще? Нет! Он в полном сознании, только пьян. Очень пьян…»
Андрей молчал и лишь слышал тугие глотки Спирина, пьющего из горлышка бутылки. В то же время он переживал опутывающую тоскливую одурь и с выворачивающим душу, как рвота, отвращением, которое ни к кому так не испытывал после той захолустной милиции, он слышал эти стонущие животные глотки, видел крупные капли пота на бревнообразной шее, пузырящиеся струйки коньяка в краях рта и глаза в красных обводах век, глядевшие на него с той сосредоточенной злобой, какую он заметил вчера, когда Спирин уходил и оглянулся у двери. Андрей медлил, приходя в себя, с поразительной ясностью понимая, что совершается невероятное между ним и Спириным, и ничто теперь не в силе помочь, кроме юродствующей иронии, если она удастся ему. «Вот когда надо отнестись к себе несерьезно…»
— Исповедь и неудовольствие вашей милости немножечко разят коньяком, — заговорил с невыразительным спокойствием Андрей, ощущая, как холодеют и деревенеют, словно на морозе, губы. — Я удовлетворен, что вы спутали меня с каким-то счастливцем. Ваше могущество, — продолжал он юродствовать, — вы почему-то стали угрожать, и у меня от страха уши в пятки ушли. Сияние вашей ницшеанской сверхличности озарило мой разум пониманием. Вы жрец могучей силы, вы мудрец мудрецов, но запамятовали одну истину: глупость — монумент несокрушимости. Злобная глупость — богопротивное дело! — И Андрей, уже ненавидя себя за эту юродствующую игру, но против воли подчиняясь ей, усердно поклонился, сделал артистический жест руками, точно откидывал фалды сюртука. — Благодарю чистосердечно за информацию. Полагаю, милостивый государь, на этом наше знакомство следует прекратить. Но перед тем как уйти, ответь мне, Тимур, на два вопроса, если сможешь. — И мгновенно юродствующая игра исчезла в голосе Андрея, озноб стянул щеки. — Мне кажется, что четвертого октября я видел тебя у Белого дома. Ты был вот в таком лягушачьем костюме. — Андрей указал на кресло в углу, на спинке которого висел пятнистый костюм, поверх его — ремень с кобурой. — Вас, пятнистых, было четверо, потом осталось двое. Вот эти двое в масках казнили мальчишку. Стреляли по ногам казачонка. У одного была спина, очень похожая… И походка. Так скажи, супермен, не ты ли там был? Или твой двойник?
— Па-ашел ты! — крутым горлом выкрикнул Спирин и махнул перед собой кулаком. — Прокурор, мать твою так! А если я был, ты что — в суд подашь? Микстура! Я защищен со всех сторон! Понял? На кого в суд? На дивизию Дзержинского? На ОМОН? На Кантемировскую дивизию? На катеневцев? На бейтар? На дурака Ерина? Или на самого мудрого президента?
— Если бы можно было… в первую очередь на тебя, потому что теперь не исключаю, кто… и как мог навести мафию на мою квартиру! Не за Канарские ли острова?
— Па-ашел ты на ухо, гнида кантианская, мать твою перетак! — заревел Спирин и грохнул дном бутылки в тумбочку у изголовья дивана, отчего из пакетов посыпались на пол земляные орешки. — А где я должен был быть третьего и четвертого октября? В Сочах? По набережной гулять? Ух ты, правдоискатель! Я-то ненавижу и тех и других! Всех бы взорвал! Еще помогал его красотке, в больницу устраивал! Нужна мне твоя квартира, как зайцу СПИД! Мне начхать на мафию, которая до тебя не зря добралась! Ты мне мой гонорар заплати, сволочь! Уходи, уходи, иначе я тебя изуродую, как мокрицу! Мокрое место оставлю и скажу, что так и было! Уходи, иначе кровь будет! Уходи, сука!..
Он броском скинул босые ноги с дивана, в бешенстве растирая кулаком грудь, его пальцы на ногах впились в серый ворс коврика, подобно когтям, будто он изготавливался к прыжку, и Андрей, на секунду представив, как Спирин всей массой мускулов ринется на него, вскочил с кресла, сделал шаг назад, в сознании сверкнула мысль:…
Спирин в один миг отрезвел, лицо, мраморно-белое, перекашивалось, нечто беспощадное, безудержное в его облике окатило Андрея колючей испариной, и в гулкой пустоте заколотилось сердце.
— Сиди и не двигайся, пока я не выйду, — ссохшимся до шепота голосом выговорил он, и решение, равное счастливой муке, захлестнуло его. — Двинешься, буду стрелять!..
И правая рука, приобретшая свою независимую от воли силу, толкнулась к внутреннему карману пиджака.
— Так у тебя пистолет, дерьмо собачье? Купил? Пистолет у тебя? — достиг сознания Андрея крик Спирина, а рука собственной неподчиненной силой дергала, разрывала внутренний карман, и он с неестественной превышенной четкостью слышал чужой, железный, ударявший в уши голос: «Стоять, сволочь, стоять!» — и почему-то увидел вблизи свою вытянутую вздрагивающую руку с влипшим в нее «вальтером» и тотчас же увидел мелькнувший взлет оголенной коричневой руки Спирина, откинувшей от изголовья подушку и хватающей лежавший под ней пистолет, с которым он, видимо, не расставался. И все вдруг стало неминуемым, роковым, неисправимым ничем, все, что затем случилось в долю минуты, было уже неподчинено ему. Это было выше его гнева и ненависти — управлял неподвластный разуму инстинкт. Он сумел нажать на спусковой крючок, одновременно почувствовал удар в левое плечо, грубо столкнувший его назад, как если бы Спирин сильно ударил его палкой и, еще не сознавая, что ранен, не сообразив, что с ним произошло, хотя понимал, что стрелял он и стрелял Спирин, и тут же опять уловил его остановившиеся от ненависти стальные в красных веках глаза, неотвратимо нацеленные ему в голову поверх черного ствола пистолета. «Сейчас он меня убьет, сейчас он не промахнется! Сейчас — нет!» — вскрикнул чей-то предупреждающий о гибельной опасности голос, страшась, что сейчас остановится от нехватки дыхания сердце, Андрей закричал что-то раздирающим горло немым криком и дважды выстрелил в озверело нацеленные ему в зрачки глаза, мигом исчезшие в кроваво-белом месиве вместо лица Спирина.
Андрей стоял в жарком поту, вмиг облившем его, и вместе с тем ледяная дрожь сотрясала, била его, ноги ослабли, стали ватными. Он лишь мельком посмотрел на то, что только что было беспощадным в ожесточении Спириным, а лет десять назад единоверцем и сокурсником Тимуром, это теперь лежало возле дивана ничком, атлетической мускулистой спиной вверх, часть головы была снесена, кровь медленно вытекала из розовато-серого дымящегося месива, растекалась на ворсе ковра, и в комнате начал сгущаться сладковато-восковой запах смерти.
«Да, вот оно, все. Я убил его…» — совсем отстранение мелькнуло в сознании.
Потом почудилось: кто-то ударил его сзади по ногам, и он упал на колени, оглушенный, задыхаясь от ясного сознания, что случилось непредвиденное и необратимое в его жизни.
Он ощущал онемение в плече, зная, что ранен, что это онемение — застрявшая пуля, потрогал рукав пиджака, намокший до локтя, и была будто бы не боль, а липкая теплота набухшей материи, он сообразил, что перевязку себе не сделает, но надо остановить кровь, хотя бы ватой, хотя бы полотенцем, и пополз на коленях к двери, слева от передней, догадываясь, что дверь ведет в ванную. Да, эта была ванная, совмещенная с уборной. Он открыл дверь, поднялся на ноги, к горлу тошнотно подкатывало, и он едва успел наклониться к унитазу, его вырвало. Розово-серая дымящаяся масса, вывалившаяся на ковер, стояла у него перед глазами.
Ознакомительная версия.
