Софи очень обрадовался Ахмеду. Обнял его, долго целовал. Затем достал свой кавал и начал играть «Гнев Горы». Со слезами на глазах слушали его Ахмед и Муса-бей. Излив свою душу в долгой игре, старик передал кавал Ахмеду. Тот весь кипел от сдерживаемой ярости. Призвав проклятье Горы на головы паши и беев, Ахмед заиграл на кавале. Совсем по-другому запел рожок, не узнать просто. Мелодия вроде бы та же самая — «Гнев Горы», а вот слушаешь — и кажется, будто скалы шатаются, еще миг — и рассыплются на мелкие куски.
Услышала Гюльбахар его игру и, не долго раздумывая, со всех ног кинулась к темнице. Даже и не вспомнила об отцовском запрете. Будь что будет, а она непременно увидит человека, который с таким вдохновением играет на кавале. И увидела. В груди ее жарко заполыхало какое-то новое, еще не изведанное чувство. И гнев против отца, который учинил такую несправедливость.
Присела Гюльбахар у стены да так заслушалась, уж и не помнит, где она. Не скоро очнулась. Но как только очнулась, захотелось ей сделать хоть что-нибудь для узников. И для Софи, и для Ахмеда, и для Мусы-бея, чьим мужеством она восхищалась. Зашла она на дворцовую кухню и вместе с очень любившими ее поварихами приготовила вкусные блюда для узников. Слуги унесли все это в тюрьму.
Узнала об этом ее мать, призвала к себе и говорит:
— Если отец проведает о том, что ты вытворяешь, никого не помилует.
А Гюльбахар и бровью не ведет.
— Ну и пусть! После того как он так опозорил свое имя, мне уже безразлично, что он там еще сделает.
Один за другим тянулись дни. Курдские беи так и не привели коня. И вестей от них никаких не поступало.
Ахмед и Муса-бей по-прежнему томились в темнице. Тайком от паши Гюльбахар посылала им разные лакомства, а то и сама шла хоть издали поглядеть на узников.
Как-то раз, не выдержав, сказала она Софи:
— Я хочу поговорить с Ахмедом. Предупреди его об этом.
Крепко запал ей в душу молодой горец. Да и то сказать — парень хоть куда. Волосы золотые, волнистые. И борода такая же. Глаза голубые, большие и ясные, лицо длинное, узкое: чудится, будто вобрало оно в себя всю боль, всю тоску мира, что-то в нем есть от раненой газели. Смотришь — и кажется, что он в каком-то волшебном сне. Во всей его осанке, в каждом его взгляде было что-то, воспламеняющее кровь, что-то, уводящее в далекий неведомый мир. Гюльбахар мнилось, будто они знают друг дружку чуть не с самого детства. Во всяком случае, давно: познакомились на свадьбе или гулянке. А может быть, это именно он снился ей по ночам — такой родной и близкий!
— Но ведь старший тюремщик не разрешит вам свидеться, — сказал Софи. — Чего доброго еще паше донесет. Тогда мы все пропали.
Его слова, однако, не остановили Гюльбахар. С того дня потеряла она покой. Ночами ворочалась без сна. И все видела перед собой молодого горца. Стоит он перед ней в золотом сиянии, весь улыбкой светится, но в глазах голубых — горе горькое. Тяжкая, видно, выпала ему доля. Может быть, нет у него ни отца, ни матери, ни братьев — никого-никогошеньки! Изболелось, изнылось сердце Гюльбахар. «Надо с ним поговорить, — думает она, — надо поговорить. Может быть, и сыщется лекарство против его хвори. Нелегко ему, бедняге. Да еще в тюрьму угодил!»
Гюльбахар и сама не понимала, что с ней творится. И днем и ночью — все перед ней Ахмед. Наваждение, да и только! Куда ни пойдет, а сердце ее все к тюрьме тащит. Войти туда — дело непростое. Дверь прочная, железная. Тяжелый замок с цепью. Дверной проем выложен из больших нетесаных камней на прочном растворе.
Старшим тюремщиком был Мемо. Паша ему безгранично доверял, любил как родного сына. Отец Мемо был одним из самых верных и отважных воинов Махмуда-хана. Он пал в сражении, когда его сыну было всего лишь два годика. Воспитывался Мемо во дворце, а когда подрос, паша назначил его старшим тюремщиком.
Был он еще молод. Как и отец, отличался мужеством и преданностью: не раздумывая отдал бы жизнь за своего покровителя. Из таких-то людей и подбирают тюремщиков. Ко всему еще он немногоречив. Когда с ним заговаривают, как девица, заливается румянцем. Гюльбахар не могла припомнить, чтобы Мемо хоть раз поглядел ей прямо в глаза. Только увидит ее — весь запылает, губы бледно-лиловые, руки трясутся. Смотрит в землю, ни слова не говорит. Гюльбахар полагала, что это от природной стеснительности.
Все это время она тайно посылала узникам вкусную еду. Не обделяла и Мемо. И каждый раз не забывала ему сказать:
— Своими руками приготовила, брат Мемо! Для тебя старалась.
Гюльбахар лишь дважды или трижды удалось видеть Ахмеда. Да и то благодаря Мемо. Иногда он оставлял дверь тюрьмы открытой, а сам куда-то исчезал. Стоя на каменной лестнице, что вела в глубь темницы, Гюльбахар разговаривала с Софи, а сама так и ловила глазами его молодого друга, который ходил взад и вперед по дну глубокого, словно колодец, подземелья. Он напоминал могучий утес, но поступь у него была легкая, пружинистая. Статный, величавый — настоящий мужчина!
В стенах тюрьмы оставлено было несколько узких, в локоть длиной отверстий: днем сквозь них просачивался неяркий свет.
Тюрьма стояла на самом краю пропасти. Внизу расстилалась беязидская равнина. Оттуда, с караванной дороги, доносился иногда звон колокольцев. Его отголоски долго еще бились об отвесные склоны. Одно такое отверстие было на высоте человеческого роста. Знал об этом весь окрестный народ. И боготворил сирийца, главного строителя дворца и крепости. По слухам, он сам долго томился в заточении, потому и совершил это милосердное дело. Дескать, будь что будет, а я оставлю в стене окошко и сделаю так, чтобы ни один тиран не осмелился его замуровать.
Достроив крепость, сириец уехал. Но, уезжая, оставил первому владельцу такое письмо: «Если кто-нибудь осмелится замуровать эти окна, темница рухнет на его голову. И он сам, и его потомки, и весь его род будут прокляты!»
Ни один паша так и не решился замуровать эти отверстия. Вот почему беязидская темница была воспета во многих дестанах. Кто туда ни попадет, прежде всего возносит молитву главному строителю — Сюлейману-уста.
Зимой ли, летом, мир в этом окошке неузнаваемо преображается. Как-то странно течет, оплывает. Днем по небу летят журавли, гуси, утки и дрофы, ночью — сверкающие звезды. По дорогам проходят караваны. В светлом мерцании покоится река. И кажется, будто вся необъятная, окутанная прозрачной дымкой равнина стремится куда-то вдаль.
Выйдя на свободу, узник тщетно искал эту заколдованную равнину — то в солнечном золоте, то в смоляном мраке, то зеленую, в ярких крапинках цветов, то лиловую или медноцветную, то под сплошным снежным покровом, вечно изменчивую, зыбкую, плывучую, — волшебство в тот же миг рассеивалось.
Софи, Ахмед и Муса-бей поочередно глядели в это окошко. На смену весне шло лето. По утрам над равниной, заслоняя дальние холмы, висело голубое кружево тумана. С приближением дня туман окрашивался в розовый цвет, а затем улетучивался.
Сердце Гюльбахар пламенело любовью. Все, к чему ни прикоснется ее рука, будь то человек или вещь какая-нибудь, тотчас озарялось этим пламенем. И сама она была будто ветер, разносящий пожар, — все время в движении, — ни одного мгновенья спокойного. Радость в ее душе чередовалась с отчаянием. Страшно ей: вот выйдет Ахмед на свободу — никогда больше она не увидит его. И никто — ни отец, ни падишах, ни даже Караванный Шейх — не пособит ее горю. Все в мире случается, только одного не может произойти — чтобы она увидела Ахмеда после его освобождения.
О чем только не передумала Гюльбахар в эти дни! О любви, о горе своем горьком, о разлуке, о смерти, о несправедливости, жестокости отцовой. Чувства ее походили на коней, закусивших удила.
И вдруг она впала в какое-то странное оцепенение. Тело сковала страшная усталость. Оно ныло и болело так, будто его били палками. Как полумертвая бродила она по дворцу, вызывая всеобщее удивление и жалость. Но буря, бушевавшая в ней, затихла.
Три дня не говорила она ни с кем. Три дня блуждала холодная, сонная, отчужденная, лицо бледное, волосы тусклые, даже зубы, казалось, потеряли всегдашнюю свою белизну. Лишь по временам вспыхивал в ее глазах прежний огонь да глубоко в ямочках щек таилась горделивая улыбка, которую не могло омрачить предчувствие неминуемого горя.
А затем вновь разразилась буря. Вновь переменилась Гюльбахар — просто не узнать. Вся она — с головы до пят — любовь. Любовь и радость! Носится по дворцу, никак не может дождаться наступления вечера.
Как только стемнело, выбежала она из крепости, остановилась тут же, за воротами, и смотрит на кузню. А оттуда золотым дождем сыплются искры. Где-то в глубине орудует кузнец Хюсо, только трудно его разглядеть.
Постояла немного Гюльбахар — и помчалась к гробнице Ахмеди Хани. Пала на колени, стала молить о заступничестве. Точно бурный паводок, разметавший плотину, полились ее молитвы. А когда отошла наконец от гробницы, склоны Горы уже окутала — такая долгожданная! — ночь. Заморосило.
