«Что, если сейчас зайти к нему? — мелькнула у нее мысль. — Пасть ему в ноги и сказать: „Не как твоя дочь — как простая девушка, просительница пришла я к тебе, Махмуд-хан. Выслушай же мою смиренную мольбу. Пощади Ахмеда. Ради меня пощади. Вспомни о своем происхождении, Махмуд-хан. С великой Горы идет слава нашего рода. Так говорил мой дед, твой отец. И уж кто-кто, а ты хорошо это знаешь, Махмуд-хан. Рядом с нашим старым домом было орлиное гнездо…“»
Однажды, когда аскер открыл дверь мраморного зала, она чуть было не вошла туда. В последний миг опамятовалась. За себя она не боится. Но ведь как только отец услышит о ее просьбе, он тут же прикажет обезглавить ее любимого.
Наступила полночь. Весь Беязид погрузился в глубокий сон. Только Гюльбахар не спит. Крутится, ворочается, все слышится ей звон цепей из темницы.
Опасная, безрассудная это затея. Рано или поздно, их тайна раскроется. В этом дворце ничто не ускользает от глаз хозяина. Сестры уже, верно, почувствовали неладное. Стоит кому-нибудь проследить за ней — и… Страшно даже подумать, какая буря поднимется. Да и можно ли положиться целиком на Мемо? Что, если, спасая свою голову, он пойдет и расскажет обо всем отцу? Может ли он донести?..
Обуреваемая подобными страхами, Гюльбахар поднялась с постели, оделась и вскоре — сама не заметила как — очутилась у тюрьмы. Походила вокруг, подошла к пристройке. Угрызения совести, стыд, робость не позволяли ей постучать. Но тюремщик — он как будто дожидался ее — вдруг распахнул дверь. Гюльбахар повернулась и пошла прочь. Но он догнал ее и протянул ключ.
— Поговорите у меня в комнате, — пробормотал он срывающимся голосом.
Гюльбахар с трудом открыла железную дверь тюрьмы. Спустилась по ступеням, позвала:
— Софи, Софи!
Затаив дыхание, Ахмед ждал ее с самого вечера. Нет, с того мгновенья, как она ушла. Чуть заслышит какой шум или шорох, сразу вскакивает на ноги. Подбежал он к Гюльбахар — сплелись два языка пламени.
Дочь паши все никак не могла забыть о Мемо. Почему он предложил ей поговорить с Ахмедом у него в комнате? Уж не святой ли он? Возможно ли, чтобы на свете существовало подобное благородство и великодушие? Гюльбахар была подавлена.
Вновь повела она Ахмеда в караульную башенку. Только на этот раз уселись они со стороны пропасти, обращенной к востоку. Откинулись спиной к стене — и сидят молча, не разнимая рук. Ночь тихая-тихая, и каждому чудится, будто он слышит биение сердца другого.
— Правда ли это? — прорыдала Гюльбахар.
— Что правда? — не понял Ахмед.
— Что через сорок дней, если не приведут коня, и тебе, и Софи, и Мусе-бею отсекут головы?
— Правда.
Застонала Гюльбахар, пробормотала что-то невнятное.
— А ты узнала меня? — спросил Ахмед. — Помнишь нашу первую встречу около Кюп-гёля?
— Конечно, помню, — отозвалась дочь паши. — Ты ведь вел танец. А сам-то ты меня помнишь?
— Еще бы. Как сейчас вижу перед собой. На ногах у тебя были коралловые браслеты.
Точно в сладостном сне вся истаивала Гюльбахар.
— Тогда, на берегах озера, — проговорила она, — какой-то длинноволосый певец три дня и три ночи пел песнь о Сийе Ахмеде Силиви. И это было только самое начало.
— Эта песнь исполняется сорок дней, — объяснил Ахмед. — Просто конца ей нет — такая длинная.
Гюльбахар глубоко вздохнула:
— Значит, вас всех казнят?
— О себе я не думаю, — тихо молвил Ахмед. — Чему быть, того не миновать. Но рубить голову столетнему старику — это неслыханная жестокость! Такого еще мир не видел. Жаль мне Софи — просто сердце разрывается! Совсем он одряхлел. Но держится молодцом, не унывает. Весь скрючится, а играет себе на кавале. Жаль мне его, ах как жаль, слов нет! Спас бы его, если б мог. Паша грозится казнить его первым.
— Молюсь, чтобы вы все остались в живых, — сказала дочь паши. И прильнула к Ахмеду.
— Смотри, чтобы паша не услышал таких речей, — предостерег он возлюбленную. — Он и тебя убьет.
— Ну и пусть, — с вызовом бросила она. — И пусть!
— А еще мне жаль Мусу-бея. Безвинно человек страдает. Я бы и рад привести коня, но ведь наши не отдадут. А если и отдадут, как я посмотрю им в глаза после этого? Хорош йигит, скажут, испугался паши, отдал ему дар небес. Такого позора мне не вынести.
Гюльбахар склонила голову на плечо Ахмеда. К горлу подкатил комок, заплакала. Рыдает, а сама говорит сквозь слезы:
— Да пропади ты пропадом, конь! Сгинь, исчезни!
Загорланили утренние петухи. Из-за Горы выкатилось румяное, похожее на стеклянное яблоко, солнышко.
Разъялись огненные языки — руки. Ахмед спустился на дно колодца. Гюльбахар проводила его взглядом, не в силах даже приподняться. Уже настал день, когда она наконец смогла выбраться из башенки.
Ее одолевали тяжкие мысли.
Отец верен своему слову, сказал: «Казню» — значит, казнит. Даже если от падишаха придет фирман с помилованием, все равно на своем настоит. И нет у Ахмеда никакого выхода. Вернет этого проклятого коня — горцы его не простят. Умрет он для них заживо. А допустить, чтобы из-за него погибли двое невинных, совесть ему не позволяет. Но что он может поделать? Со скованными-то руками?
Даже ценой собственной жизни не могла спасти Гюльбахар своего любимого. И Ахмед понимал это.
Всякую надежду потеряла Гюльбахар. Ни один луч не может проскользнуть во мрак ее души. Паводком затопляет ее отчаяние — вот-вот захлестнет с головой. Сорок дней радости отпущено ей на всю жизнь. И ни днем больше. Да и радость эта горькая: радость держать руку обреченного на казнь, живого мертвеца обнимать. Но что бы ни произошло, даже если возвратят коня, никогда больше не увидит она своего возлюбленного. Уйдет Ахмед к себе в горы, а она останется здесь одна, словно камень на дне колодца. Только ничего этого не будет. Не отдаст Ахмед коня. Прямо на глазах у нее отсекут ему голову, наденут на шест остроконечный и с насмешками потащат по городу. И все зеваки будут таращиться на его золотые волосы, обрызганные алой кровью…
В ушах у Гюльбахар не смолкая звучали слова старинного плача: «Я целовать его не смела. Убитый, кровью он истек».
Горько рыдала дочь паши, представляя себе, как с крепостной стены сбрасывают бездыханное тело Ахмеда. Летит оно вниз, ударяясь о выступы скал, а в самом низу разбивается о камни. И в ушах ее все звучало: «Я целовать его не смела…»
Гюльбахар обдумывала все возможные способы спасения своего любимого. Он должен жить, непременно должен! Даже если она никогда больше его не увидит. Даже если он женится на другой, наплодит ребятишек, что волчат. Но он должен жить. Даже ценой ее смерти.
Однако отчаиваться еще рано, приободрила она себя. Неужто отец Мусы-бея допустит, чтобы сыну отрубили голову? А как поступят курдские беи? Ведь это их коварство погубило Мусубея. Не попросят ли они горцев отдать им коня? «Сами посудите, — скажут, — не погибать же из-за него троим людям!»
Горцы — народ кремневый, просьбами да мольбами их не проймешь. Но ведь обычай не позволяет им отпускать просителей с пустыми руками. Обычаи же они блюдут свято. В душе Гюльбахар блеснул слабый огонек надежды.
«А что, если мне самой попросить их? — подумала вдруг она. — Неужто они откажут женщине?.. Ну что ж, если беи из страха перед моим отцом не посмеют обратиться к горцам, отправлюсь к ним сама, спасу Ахмеда. И пусть я никогда больше не увижу его. Пусть он женится на другой, наплодит ребятишек, что волчат…»
Девушке позарез надо было с кем-то посоветоваться. Как быть: отправиться ли ей в горы самой либо попросить отца Мусы-бея? Послать ему весточку?
Весь день провела она в тягостных раздумьях. Больше всех — после матери и отца — любил ее брат Юсуф. Но и ему не решалась она открыться. Не убьет ли он ее на месте? Заслуживает ли он полного доверия? А если да, то согласится ли сопровождать ее к горцам? Дело это рисковое — его могут схватить как заложника. Да и ее тоже. «Нет-нет, — отмела это опасение дочь паши, — горцы — люди справедливые, не то что мой отец. Им и в голову не придет задержать гостя, просителя. А уж женщину-просительницу — что бы она ни натворила — они и пальцем не тронут. Ни за что на свете!»
Так и не придумала она, что делать. Пошла к брату. Юсуф, сидя на постели, отчищал старый меч, пытаясь разглядеть начертанные на нем письмена и узоры.
— Ты что это так поздно? — сказал он с улыбкой. — Ночь уже.
Ничего не ответила Гюльбахар, села рядом с братом. Лицо у него удлиненное, тонкое и такое бледное, будто его никогда не касался луч солнца. Прочитав в его глазах немой вопрос, удивление, девушка бросилась ему на шею, разрыдалась. Лишь после того, как она наконец выплакалась, Юсуф спросил холодным тоном:
— Что с тобой, сестра?
— Только ты один и можешь помочь моему горю, — уклончиво молвила Гюльбахар.
