— Ты куда?.. — раздались возбужденные голоса. — Назад!.. Совсем спятила!.. Убьют ведь!
Но мать не слышала. В голове молотом стучало: деревня, люди, Тавус.
— Сумасшедшая! Ты куда? — схватил ее за руку какой-то старик.
— За помощью!
— Дорога перекрыта, мы окружены!
— Я выберусь, меня не заметят.
— Кто может нам сейчас помочь? Почта вон где, ты и до завтра не доберешься!
— Пойду… добегу… позову, — исступленно твердила женщина.
— Пока доберешься, всю деревню захватят. А так, может, хоть живой останешься.
— Не нужна мне такая жизнь! Пусти, все равно пойду! — яростно крикнула она и высвободила руку.
— А ведь она правду говорит, правду, — раздались голоса.
Увидев, как стремительно мать выскочила из крепости, Тавус хотел ее остановить, но посмотрел на почти пустые ящики и только подумал: куда же это она?
— Побежала за помощью! — словно угадав мысли сына, прошептал Ашур и грустно посмотрел на Тавуса.
* * *
Стрельба почти прекратилась: нечем было заряжать оружие. Но бой продолжался. Без огня, без пороха, без дыма. Ашраф и его люди пытались проломить ворота, но их яростные удары по крепким бревнам были все равно что удары кулаками по граниту.
— Делайте-ка лестницы! — после некоторых безуспешных попыток ворваться в крепость крикнул Ашраф. На его заросшем и искаженном ненавистью лице злобно сверкали глаза. — Всех перережем, и через час заберем их зерно. Живо, живо!
Наскоро соорудив лестницы, бандиты бросились к стенам и стали забрасывать на них толстые веревки с железными скобами.
По приказу отца Тавуса жители разобрали сарай, где хранилась солома, и стали бросать в бандитов кирпичами. Главное, не позволить им забраться на стены, — эта мысль никому не давала покоя. Время словно откатилось назад, в глубокое средневековье, к праще, камням.
* * *
Солнце уже клонилось к закату, а женщина все шла и шла, оставляя за собой неровные следы усталых ног. Добравшись до дороги, она в изнеможении опустилась на обочину…
Она успела — и очень быстро возвратилась в сопровождении двух «газиков» и боевой машины. Она сидела рядом с голубоглазым светловолосым водителем; натруженные руки крепко сжимали поручень, сверкавшие гневом глаза впились в степь. На ухабах машину подбрасывало, но женщина сидела словно влитая, лишь иногда показывая дорогу.
Мать не знала языка солдата за рулем, но как могла, старалась рассказать о своей деревне, об односельчанах, о Тавусе, о банде Ашрафа…
— Душманы… Напали… Помогите! — твердила она, указывая вперед, жестами объясняла, что патроны кончились, что люди в опасности.
Не доезжая до деревни, машина остановилась. Командир приказал спешиться, и люди в защитной одежде заспешили к крепости.
Мать низко поклонилась командиру и поцеловала его. Ей лучше было бы остаться, но она не выдержала и, проклиная бандитов, бросилась вслед за солдатами. Бежала она недолго, вскоре остановилась и присела возле ручья, чтобы отдышаться и успокоиться.
Увидев из башни мать, Тавус ее окликнул, но голос утонул в звуках выстрелов. Он подумал, что мать хочет наблюдать за разгромом банды, потому и села у ручья.
— Она привела подмогу… Мы спасены! — Из уст в уста передавалось в крепости. — Ай да женщина!… Отдам, пожалуй, свою Зайнаб ей в невестки! Мать Тавуса все может!..
* * *
Снова завязался бой. Сквозь автоматные очереди и сухой треск пулеметов Ашрафа отчетливо слышалось урчание боевой машины, открывшей огонь по банде.
Через полчаса все кончилось. Холодеющие пальцы бандитов замерли на спусковых крючках.
Тавус осторожно открыл ворота. Женщины, дети и старики стремительно выбежали из крепости. Тавус бросился к матери.
— Мама! Скорей! Все в порядке! Нет больше Ашрафа и его банды.
Но мать продолжала сидеть, устремив свои подслеповатые глаза на крепость, на ее бледных губах играла улыбка. В уголках рта запеклась кровь. Тавус опустился на колени:
— Злодеи! Бандиты!
Мать не шевелилась.
Перевод с дари М. Конаровского
— Эй вы! — крикнул Салим-хан, — слышали новость?
— Нет! Откуда же?
— Заткнись, оборванец! Не слышал?! Сам-то небось спишь и видишь, как бы дать деру?
— Нет, что ты?! Ей-богу! Откуда нам знать. Третью ночь мотаемся как неприкаянные. Кто скажет? Ты — дело другое! Ты командир.
Главарь бросил поводья: человек тридцать всадников его окружили.
— Что случилось, Салим? — поправив автомат на плече, нетерпеливо спросил Насрулла. — Где-нибудь наших ухлопали?
Главарь соскочил с седла, к лошади сразу бросились двое, взяв ее под уздцы. Спешились и остальные. На лицах отразилось волнение: по опыту знали, что-то стряслось, иначе зачем было останавливаться в таком неудобном месте?
— Слишком много развелось предателей, — сказал Салим-хан и с недоброй усмешкой повернулся к Насрулле. — И нашим и вашим!
Насрулла ухмыльнулся. Здоровенный детина с длинными, взлохмаченными патлами, яростно взмахнув «стингером», выскочил вперед и завизжал:
— Чего медлить, Салим? Убить его, да и дело с концом! Скажи, кто, и я положу перед тобой его голову!
— Поостерегись, Салим-хан! — подал голос тщедушный парень. — Хорошенько подумай, стоит ли зря проливать кровь?!
Не ожидая такого оборота, Салим-хан прикусил нижнюю губу и, теребя бороду, злобно взглянул на парня:
— С тех пор, как среди нас объявились трусы…
— Хватит тебе! — перебил Насрулла. — Прости мальчишку, глупый он, ничего не смыслит!.. Говорил я, что нечего связываться с этими школярами! Зачем они нам? А ты свое: люди, мол, люди нужны. Вот и получил! Заварил кашу, теперь и расхлебывай!
— Голову с плеч! Где предатель? — не унимался детина.
Стоявшие поближе к Салим-хану приходили все в большее возбуждение и ярость; те, кто был подальше, сомневались, переминаясь с ноги на ногу.
— Правоверные! Братья! — Салим-хан резко подался вперед и оглядел толпу. Все застыли в ожидании, невольно отпрянув назад от неожиданности.
— Братья! — откашлявшись, продолжал Салим-хан. — Я скажу вам такое, что вы ушам своим не поверите. Брат Хаджи Карима, — он перешел на крик, — в ополченцах состоит!
Головы и бороды разом, словно по команде, повернулись к Хаджи Кариму.
— Голову с плеч предателю! — снова заорал патлатый.
— О-п-о-л-ч-е-н-е-ц! Боец р-е-в-о-л-ю-ц-и-и! — Зловеще протянул Салим-хан и загоготал. Вслед за ним расхохотался Насрулла, а потом и остальные. Рассмеялся и Хаджи Карим. Только натянуто, напряженно. Чтобы быть, как все.
— Ну и дела! — трясся от хохота Насрулла. — Один брат — борец за веру, а другой, значит, — за революцию?!
Салим-хан взглянул на короткую, тронутую сединой бороду Хаджи Карима. Смеется, гад, думает, ничего особенного не произошло — главарь так рассвирепел, что разрядил в воздух почти всю обойму своего автомата.
Смех резко оборвался. Все подались назад, а школяр спрятался за спинами, чтобы ненароком не попасться на глаза Салим-хану. Когда же тот снова выстрелил, воцарилась мертвая тишина. Все ждали, что будет дальше.
— Проклятый предатель! — грохотал Салим-хан. Побелевший как полотно Хаджи Карим молчал: он хорошо знал, попробуй возразить и твоя песня спета.
— Подонки!.. В ополченцы пошли!.. С властями якшаются!.. Деревню им отдали, помощь от них получают!..
Толпа зашевелилась, кое-кто зашептал «чур меня, чур меня!», а патлатый снова завопил:
— Предатели! Резать их! Давить! Всех до единого!
— Заткнись! — прикрикнул на него Салим-хан, — Проучить их надо! Пусть узнают, что не зря меня прозвали Черным Салимом… Хаджи пойдет! Будет за старшего! Испытаем его на веру и верность, а? — снова загоготал Салим-хан и живот его заходил ходуном. — Все, что надо, возьмешь у Насруллы.
Салим-хан влез на лошадь и оглядел каждого бандита с ног до головы.
— Прихвати заодно и школяра, да еще тех троих, — он ткнул пальцем в мявшихся в сторонке крестьян и пришпорил коня.
Хаджи Карим остался один на один с разъяренной толпой. Заросшие лица, всклокоченные, нестриженые волосы, немытые зловонные бороды. Посыпались злобные выкрики, издевки.
— Вранье, Шир Голь настоящий борец! — твердо стоял на своем Хаджи Карим. — Он вырос в моем доме и уж кто-кто, а я его знаю!.. Никогда не отступит перед подлецами.
— Хаджи! — перебил его патлатый. Салим-хан считал его своим заместителем «по политике». — Тебя-то мы знаем, ты человек честный! А вот Шир Голь оказался предателем, и таких надо кончать!
Хаджи Карим еще больше побледнел. Услышь он это от кого-нибудь другого, и в другое время, быстро сумел бы заткнуть ему глотку. Но теперь…
