— «В партийный комитет уезда! Три месяца подряд нас таскают по степи и прячут в горах. Они силой увели нас, и все это время мы хотели лишь одного — вернуться домой. Но банда Черного Салима нам угрожает. Мы решили их уничтожить. Нас несколько человек, оружия нет, но мы все же решились. Помогите нам. Мы не предатели родины и революции…»
Шир Голь свернул листок. В глазах стояли слезы.
— Он ведь стал командиром отряда защиты революции! — прошептал Шир Голь.
Губы Хаджи Карима тронула слабая улыбка.
— Я не предатель!
Шир Голь бросился к брату, но тот был уже мертв.
Перевод с дари М. Конаровского
Муска[Муска — женское имя, букв.: улыбка.]
Меня словно приворожили большие черные глаза, такие печальные. Сажусь поближе, всматриваюсь. Нет, я не ошибся. Сплошная линия густых черных бровей, тонкий нос, в левой ноздре чаргуль[Чаргуль — серебряная серьга в виде цветка, продевается в левую ноздрю.], овальное лицо цвета спелой пшеницы, длинная шея, алые выразительные губы и тик[Тик — налобное украшение.] над челкой. Две черные косы — две нежные ветви ивы — касаются локтей. Вырез черного платья слегка разорван, и взгляд мой скользит дальше.
Она улыбается, улыбка тоже печальная. За ее спиной мне чудится черная кибитка кочевников, верблюд, опустившийся на передние ноги. Большая собака с отрубленным хвостом стережет коз, старуха печет на глиняном противне хлеб…
Девушка на картине — кочевница, но сердце ее втиснуто в рамку. Во взгляде ее, устремленном на меня, ожидание, и я говорю:
— Выйди, поболтаем. Мое сердце тоже в неволе. Я твой соотечественник, такой же скиталец.
— Что ты здесь делаешь? — спрашивает девушка.
— Не знаю. Брожу, как и ты. Мир велик.
Девушка по-прежнему печально улыбается, но не выходит. Видно, боится толпы. В зале душно от табачного дыма, запаха виски, приторного аромата духов, какого-то липкого, ядовитого. Кочевницу ослепляет свет люстр, роскошные наряды, которые словно волны колышутся в такт движениям. В глазах женщин — неутоленная страсть. Они пьют вино и вытирают салфетками ярко накрашенные губы. Кочевница с любопытством и недоумением смотрит, как, вытерев губы, женщины бросают белоснежные салфетки в корзинку.
— Как тебя зовут? — спрашиваю я тихо, глядя в растерянные глаза девушки.
— Муска, — отвечает она застенчиво.
Все чувствуют себя непринужденно, даже дети, смеются, болтают. Юноши обнимают и целуют своих подруг, кто блондинку, кто шатенку. Что-то нашептывают им на ухо. Глаза Муски мечтательно устремлены вдаль. О чем она думает? Наверное, о том, как идет к реке с кувшином, где у переправы ее ждет пастух, он играет на свирели печальную песню. Завидев Муску, перестает играть и спешит к девушке. Муска убегает, а пастух тихонько поет:
…Ты пошла за водою, травинки задела едва,
И целебною стала травою у речки трава[Стихи в переводе Н. Гребнева.].
Губы у Муски дрожат, она часто, часто моргает, будто едва проснулась. Воспоминания ее прерывает звонкий смех одной из девушек, которую до слез насмешил ее партнер.
Муска вопросительно на меня смотрит. Я молчу. Да и что могу я сказать?
— Выйдешь ты или нет? — спрашиваю.
Муска, кажется, осмелела. Медленно приближается ко мне, пряча под чадру свои потрескавшиеся руки. От них пахнет навозом. Муска очень стыдится своих рук. У всех здесь такие чистые ароматные руки! А у нее!
Глядя на бокалы с вином, Муска тихонько говорит:
— Очень хочется пить.
Я приношу ей воды. Придерживая рукой покрывало на голове, Муска пьет, благодарит и вытирает губы.
— Кто они такие?
Оборачиваюсь. За нами никто не следит.
— Иностранцы… — отвечаю я.
Она не понимает. Ничего удивительного. Муска родилась в выжженной степи Мукура во время долгого перехода, и сколько помнит себя, ничего не видела, кроме пустыни, гор, обрывов, рек, ущелий, черных кибиток и караванов.
Пытаюсь объяснить.
— Я понимаю, — говорит Муска. — Но ведь иностранцы такие же люди, как мы. Почему же у них красивые чистые руки? Новая одежда? Белые румяные лица? Нежная кожа? Даже у детей чистые руки, без цыпок.
Муска ослеплена блеском драгоценных украшений, но не в силах оторвать от них взгляд. Ведь она — женщина. Муска стоит неподвижно, раскрыв рот от удивления.
— Пойдем на улицу?
Муска соглашается.
— Пойдем, здесь нечем дышать.
Веду ее к лифту. Муска входит. В глазах настороженность. Успокаиваю ее.
— В этой машине быстро спустимся с восьмого этажа.
— А что это такое?
Я не успеваю ответить, лифт стремительно летит вниз. Муска вскрикивает вне себя от страха.
— Лифт двигается с помощью электричества, — объясняю я. Муска не понимает. Нечаянно наступаю ей на ногу.
— Больно! — кричит девушка.
Опускаю глаза и вижу, что она босая.
Мы выходим из лифта и вливаемся в толпу. По улице движется вереница машин. Дома высокие, красивые, сверкают неоновые рекламы: «Звездный ресторан», «Театр золотого петуха», «Муленруж», «Мир наслаждений», «Лампа Аладдина», «Золотой парус».
Муска вцепилась мне в руку, боится потеряться, а в толпе за зеркальными витринами нам подмигивают манекены. Муска глотает слюну, видно, голодна. Проходим еще немного — увеселительное заведение. И соответствующая реклама. Голые женщины, любовные игры. Стараюсь отвлечь внимание Муски, но она видит и стыдливо отворачивается. Чуть поодаль сидят полураздетые женщины, хихикают, хлопают в ладоши.
— Что они здесь делают? — не выдержав, спрашивает Муска.
Не знаю, что ответить. Лгать не хочется. Бормочу что-то невразумительное:
— Это плохие женщины.
— Как-то ездила я с отцом в один город в Бенгалии, — вспоминает Муска. — Он показывал мне таких женщин и тоже говорил, что это плохие женщины.
Я облегченно вздыхаю. Не надо больше объяснять.
Скоро ночь. Мы медленно бредем к окраине города. Природа Швейцарии великолепна, особенно окрестности Лозанны. Узенькие улочки ведут к зеленеющим полям и густым лесам, холмам, по которым вьются, переплетаясь, змеи-тропинки. На вершинах холмов расположены шале[Шале — небольшие деревянные виллы.]. Они покоряют своей красотой.
Любуясь открывшимся видом, рассказываю об этих виллах Муске, которая не выпускает моей руки. Начинается дождь. Муска завертывается в чадру.
— Холодно.
— Сейчас пойдем в теплое местечко и поедим!
— Здесь тоже выдают девушек замуж против их воли? — вдруг спрашивает девушка.
— Ты о чем? — недоумеваю я.
— У нас, у кочевников, девочку либо в детстве сватают, либо потом отдают замуж даже против ее воли. Ты разве не знаешь обычаев своей страны?
Я поспешно соглашаюсь:
— Да, конечно, клянусь, я просто не подумал об этом.
— Меня тоже в детстве просватали за племянника отца… — говорит Муска. — Скоро свадьба.
Я не могу оторвать взгляда от деревянных домиков, разбежавшихся по холмам, от лесов и полей. И вдруг мне чудится, будто на холмах стоят не домики, а черные кибитки кочевников, а молочный туман, сползающий с вершин Альп, кажется дымом, поднимающимся от кибиток, где пекут хлеб…
— А жених у тебя красивый? — не без ревности спрашиваю я.
Она нахмурившись отвечает:
— Такой красивый, как Адам-хан из легенды об Адам-хане и Дурхо, — и краешком глаза следит за мной, видимо, моя ревность ей приятна.
— Стройный, как чинар, кудри черные, глаза большие, брови густые, изогнутые, как лук, широкая грудь, закрученные усы…
Я стараюсь себе представить, каков он, жених Муски.
— Как его зовут? — спрашиваю с грустью, взволнованно.
— Каджир.
Продолжая рисовать его в своем воображении, я вдруг отчетливо вижу, что рядом с одной из кочевых кибиток стоит Каджир с винтовкой в руке и целится прямо в меня. Ничего не понимаю. В чем дело?
Муска отпускает мою руку и бежит к кибитке. Ее фигурка, укутанная в чадру, удаляется, становясь все меньше. Я поворачиваюсь к молодому кочевнику, и в этот момент он стреляет в меня… Возвращаюсь к действительности: с картины мне улыбается Муска.
В зале по-прежнему шумно и весело. Официант разливает шампанское по бокалам…
Перевод с пушту А. Герасимовой
Куст индийской конопли[Индийская конопля служит сырьем для изготовления наркотиков.]
Утро удивительно ясное. Снег почти совсем перестал. Воздух чист и прозрачен. Вершины гор Чардахи близ Кабула оделись в снежные чалмы.
Устад Самандар из окна больницы смотрит на разбросанные по горным склонам деревни, сады, изнемогающие под тяжестью снега деревья и вспоминает другую гору с белоснежными склонами в родных краях. Суровая природа Кабула ему не нравится.
