ЭРЖ-327 упустил еще одно принципиальное отличие их лагеря от нацистских – телекамеры. Очень показательная забывчивость – заключенные действительно давно выбросили съемку из головы. Они слишком глубоко ушли в свое страдание, чтобы беспокоиться о том, как оно смотрится с экрана.
Эта избирательная амнезия была их спасением. Если благосклонный взгляд придуманной дамы или реальной девушки помогает человеку жить, то холодный, жадный глаз камеры обращает его в раба. Хуже того, он сводит на нет возможность спасения воображаемого.
Каждый, кто живет в безысходном аду или в аду временном, может, чтобы совладать с отчаянием, прибегнуть к благотворнейшему психологическому приему: рассказывать себе истории. Измученный поденщик воображает себя военнопленным, военнопленный видит себя рыцарем в поисках Грааля и т. д. Всякое страдание имеет свой символ и свою героику. Обездоленный горемыка, который может наполнить грудь дыханием величия, поднимает голову и уже не считает свое положение жалким.
Если только не заметит вдруг телекамеру, планомерно отслеживающую его злоключения. Тут он понимает, что сторонний наблюдатель увидит в нем просто жертву, а не трагического героя-борца.
Заранее побежденный равнодушным объективом, он роняет эпическое оружие своей мысленной борьбы. И вот он уже снова такой, каким предстает перед зрителями: незадачливый бедолага, раздавленный внешними обстоятельствами, сведенный к сухому остатку самого себя.
* * *
В те моменты, когда отсутствие Бога наиболее очевидно, он оказывается нужнее всего. До «Концентрации» Бог был для Панноники тем же, чем для большинства людей, – идеей. Ее интересно было изучать, дух захватывало от открывавшихся бездн. Концепт божественной любви был особенно притягателен, настолько, что снимал пресловутый вопрос о существовании Бога: апологетика виделась устарелой классической чепухой, порождавшей нелепости.
С тех пор как Панноника попала в лагерь, она испытывала острейшую нужду в Боге. Ее обуревало неодолимое желание богохульствовать, сколько хватит сил. Если бы она только могла возложить вину за этот ад на Бога, ей послужила бы утешением возможность от души ненавидеть Его и осыпать ужаснейшими проклятиями. Увы, неоспоримая реальность лагеря являлась сама по себе отрицанием Бога, наличие одного исключало существование другого. Не имело смысла даже размышлять на эту тему: отсутствие Бога доказано.
Нестерпимее всего было то, что такую жгучую ненависть не на кого обратить. Это доводило ее почти до помешательства. Ненавидеть людей? Смешно. Человечество – разношерстное скопище особей, абсурдное кишение, несуразный супермаркет, где чего только нет. Ненавидеть человечество все равно что ненавидеть всемирную энциклопедию: это безобразие неистребимо, против него не существует средства.
Нет, Панноника ощущала потребность ненавидеть первопричину. Однажды у нее в голове что-то сдвинулось: раз место Бога свободно, то его займет она, Панноника.
Сначала она посмеялась необъятности взятой на себя миссии. Но сам факт, что она нашла повод для смеха, показался заслуживающим внимания. Затея была очевидно бредовая и совершенно безумная – Паннонику это не волновало. По части безумия конкурировать с лагерем трудно.
Бог – эта роль ей не по плечу. Не по плечу никому. Не в том суть. А в том, что место пустует. Значит, придется его занять. Она сама станет ненавистной первопричиной – это куда менее мучительно, чем не иметь объекта для ненависти вовсе. Но на этом она не остановится. Она будет Богом не только для того, чтобы себя проклинать.
Она будет Богом для всего. Мир создавать не потребуется: поздно, зло уже совершено. В чем, собственно, роль Бога, когда творение закончено? Видимо, в том же, в чем и у писателя, когда книга вышла: публично любить свой текст, получать за него похвалы, сносить издевки, безразличие. Выдерживать натиск читателей, которые клеймят недостатки книги, хотя, даже если они и правы, изменить уже ничего нельзя. Любить ее до конца. Любовь – единственная конкретная поддержка, которую можно ей оказать.
И это лишний довод в пользу молчания. Панноника размышляла о тех романистах, которые бесконечно разглагольствуют о своем детище. Что это ему дает? Лучше бы они, когда писали, влили в него всю необходимую для жизни любовь. А коль скоро они не помогли ему своевременно, то не полезнее ли для книги, чтобы они все же любили ее той настоящей любовью, которая выражается не в логорее, а в безмолвии, изредка нарушаемом содержательными высказываниями? Создавать мир не так уж трудно, потому что это пьянящее, увлекательнейшее занятие, зато потом божественная работа сильно усложняется.
Вот тут-то и вступит Панноника. Она не будет Христом – не хватало только изображать из себя жертву, ведь именно эта роль и отводится им в передаче. Нет, она будет Богом, первоосновой любви и величия.
На практике это означало: придется любить ближних по-настоящему. Что нелегко, ибо далеко не все узники внушали любовь.
Любить МДА-802, любить ЭРЖ-327 – чего проще? Любить заключенных, о которых ничего не знаешь, тоже дело нехитрое. Любить тех, с кем трудно ладить, тоже возможно. Человека можно любить до тех пор, пока его понимаешь.
Но как полюбить ЗХФ-911?
ЗХФ-911 была древней старухой. Странно, что организаторы до сих пор ее не убрали, как всех пожилых людей, которых устав предписывал уничтожать. Впрочем, догадаться просто: они держали ее потому, что она была отвратительна.
Настоящая Баба Яга. Лицо, изрезанное недобрыми морщинами. Рот с характерным коварным изгибом – рисунок его воплощал зло, как и слова, из этого жуткого рта вылетавшие: у каждого она находила слабое место, чтобы побольней уязвить. Вредоносность ее, впрочем, была исключительно вербальной – наглядное доказательство убийственной власти языка.
ЗХФ-911 отличилась еще в поезде, когда их везли в лагерь. Женщинам, прижимавшим к груди детей, она цинично возвещала уготованную их потомству участь: «Это ж ясно как день! Нацисты истребляли детей в первую очередь. И были по-своему правы: какой от них прок, только орут да срут, хлопот не оберешься, а в ответ сплошная неблагодарность! Не переживайте из-за них, все равно их сразу убьют. Бросьте, милочка, что он вам хорошего сделал, этот спиногрыз, только фигуру попортил».
Потрясенные матери не знали, что и отвечать такому чудовищу. Попробовали вступиться мужчины:
– Слушай, ведьма старая, а ты знаешь, как поступали с людьми твоего возраста в Дахау?
– Поживем – увидим, – проскрипела она.
Та, которую тогда еще не звали ЗХФ-911, смотрела в корень: похоже, благодаря установленным в вагоне камерам организаторы поняли, что она за штучка, и по прибытии в лагерь ее, в отличие от остальных стариков, не тронули. Вероятно, решили, что она будет успешно изводить узников, подрывать их моральный дух и потешать зрителей. Просчитала ли она это? Вряд ли. Очень скоро стало ясно, что ей было плевать абсолютно на все.
Изучать ЗХФ-911 значило изучать зло. Главной ее чертой являлось полное равнодушие: она не была ни за надзирателей, ни за узников, ни за самое себя. Собственная персона вызывала у нее ничуть не больше снисхождения, чем весь прочий мир. Она считала глубочайшей нелепостью защищать кого-нибудь или что-нибудь. И говорила гадости безо всякого тайного расчета – ей просто нравилось делать больно.
Научное наблюдение за ЗХФ-911 открывало и другие свойства зла: она выглядела вялой, слабой, энергии у нее хватало только на то, чтобы говорить, зато тут она дала бы любому сто очков вперед. И даже производила впечатление умной – но лишь за счет злости, которой были напитаны ее реплики, сеявшие смятение и слезы.
Ужасно было сознавать, что самое гнусное во всем лагере создание находится среди заключенных, а не среди собственно носителей зла. Однако все логично: дьявол – это тот, кто разделяет. ЗХФ-911 вносила раскол в стан узников, который без нее был бы, возможно, станом добра, но с ней он оказывался всего лишь жалким сборищем, раздираемым междоусобными дрязгами.
Как могли заключенные считать себя поборниками добра, если каждое утро они мечтали, чтобы отвратительную старуху наконец казнили? Когда надзиратели вырывали из их рядов ежедневную порцию смертников, к страху попасть в их число примешивалось острое желание, чтобы туда попала ЗХФ-911. Но она туда не попадала. После каждой поверки она окидывала строй торжествующим взглядом. Она знала, как страстно все желали ее смерти.
Некоторые добрые души возмущались всеобщей ненавистью к старухе: «Послушайте, ведь она очень пожилой человек, уже не в своем уме, как можно так ее ненавидеть? Она же не виновата!» Такие разговоры вызывали бурные ссоры, которые достигали ушей ЗХФ-911 и доставляли ей массу удовольствия. «Не будь меня, они, возможно, отлично ладили бы», – говорила она себе.
