Скомандовали «вперед», и Антим, увлекаемый товарищами, очутился посреди самого что ни на есть настоящего поля боя, плохо соображая, что надо делать. Босси был рядом, они переглянулись, Арсенель позади поправлял ремень, Падиоло сморкался, и его лицо было белее полотняного платка. Новый приказ — и они побежали, все, кроме двух десятков человек, которые остались на месте и встали в кружок, не обращая ни малейшего внимания на взрывы. То были полковые музыканты, их дирижер застыл с воздетой белой палочкой и опустил ее, выпуская на волю «Марсельезу»; оркестр был призван обеспечить бравый аккомпанемент атаке. Противник занял оборону в лесу и, прикрытый деревьями, поначалу сдерживал атакующих, но в бой вступила артиллерия, на врагов посыпались снаряды, после чего наступление возобновилось. Бежали, неуклюже пригнувшись, с тяжелой винтовкой наперевес и вспарывая ледяной воздух штыками.
Как оказалось, рванули раньше времени да к тому же совершили ошибку: высыпали всей массой на пересекавшую поле боя дорогу. Дорога эта — пустая полоса, отличная и хорошо пристрелянная цель для расположенной за леском вражеской артиллерии. Несколько человек совсем рядом с Антимом сразу упали, он увидел, как брызнули струи крови, но тут же постарался выбросить из головы этот образ — вдруг ему это только почудилось, тем более что прежде он не часто видел кровь, во всяком случае, не столько и не бьющую фонтаном. Однако было не до размышлений, Антим прикладывал все силы, чтобы заставить себя выстрелить туда, где смутно различался некто, называемый врагом, а главное, чтоб отыскать хоть какое-нибудь укрытие. Дорога подвергалась методичному обстрелу, но кое-где ее обступали деревья, так что можно было ненадолго нырнуть под их защиту.
Но только очень ненадолго: покорные отрывистым командам, первые ряды пехоты сошли с дороги прямо в овсяное поле; теперь солдатам грозило получить в спину, помимо вражеских пуль, свои, оплошно выпущенные товарищами по оружию; неразбериха воцарилась полная. В первых боях еще недоставало опыта, это поздней, во избежание таких ошибок и чтобы наблюдатели могли опознавать своих, придумают нашивать большой белый лоскут на спину шинели.
Оркестр выполнял свою миссию, баритонисту прострелили руку, тромбонист, тяжело раненный, упал, но музыканты сомкнули поредевший круг и продолжали, пусть меньшим составом, наяривать «Марсельезу» без единой фальшивой ноты; когда они в очередной раз дошли до «окровавленного стяга», флейтист и альтист упали мертвыми.
Артиллерийское прикрытие постоянно запаздывало, поэтому рота за целый день так и не смогла существенно продвинуться, каждое движение вперед быстро сменялось отходом. Только к вечеру последняя атака увенчалась успехом — враг был выбит из леса. Антим все это видел, и еще долго потом у него будет стоять перед глазами, как люди всаживают друг в друга штыки, а после стреляют, чтобы с отдачей легче вытащить свой штык наружу. И сам он, скрючившись и выставив винтовку, готов был колоть, разить, крушить что попало: людей, зверей, деревья, — в порыве недолгой, слепой и абсолютной лютости; однако под руку ничего не подвернулось. Подхваченный общей волной, не глядя по сторонам, он обреченно бежал вперед, но удержаться на захваченной позиции не удавалось, людская масса вновь откатывалась вспять; сил не хватало, подкрепление никак не подходило. Но всё это Антим сообразил позднее, когда ему растолковали, что к чему, а в тот момент, как бывает обычно, он ничего не понимал.
Таков был первый для него и всех его товарищей бой, по окончании которого несколько десятков человек, в том числе капитана Вейсьера, двух каптенармусов и унтер-офицера нашли мертвыми, не говоря о раненых — их выносили на носилках до самой ночи. Понес потери и оркестр: одного из кларнетистов ранило в живот, барабанщика — в щеку, он рухнул с барабаном вместе, у второго флейтиста оторвало половину кисти. А сам Антим, когда все было кончено, обнаружил, что его миска и котелок продырявлены пулями и такие же дырки на кепи. У Арсенеля осколком снаряда снесло верхушку ранца, другой застрял внутри, разорвав ему китель. Как оказалось после переклички, рота недосчиталась семидесяти шести человек.
На рассвете начался новый переход, шли весь день, по большей части лесом, идти было труднее, утомительнее, зато солдаты были скрыты от вооруженных биноклями глаз полевых разведчиков и зорких воздушных наблюдателей с самолетов и аэростатов. На земле попадалось все больше трупов, брошенных винтовок и амуниции, раза два или три пришлось схватиться с противником, но, к счастью, это были лишь короткие, хаотичные перестрелки, не столь кровопролитные, как побоище под Мессеном.
Так продолжалось всю осень, и под конец люди переставляли ноги уже автоматически, забыв, что куда-то идут. Это было не так уж и плохо: какое-никакое занятие, телесный механизм работает, зато свободна голова — думай, о чем хочешь, а хочешь — ни о чем не думай, но зимой все застопорилось. Противники так долго теснили друг друга, что измотались вконец, линия фронта чрезмерно растянулась, противоборство обернулось противостоянием, и с наступлением морозов еще недавно двигавшиеся войска словно сковало льдом по длинной линии от Швейцарии до Северного моря. Где-то на этой линии застыла и рота Антима, парализованная, оцепеневшая, осевшая в запутанном траншейном лабиринте. В принципе, изначально траншеями должны были заниматься инженерные войска, но на деле пехотинцам приходилось окапываться самим, иначе зачем бы они таскали на спине лопатки и кирки, не просто же для украшения ранца. А дальше каждый день они старались убивать как можно больше вражеских солдат, удерживая за собой тот минимум квадратных метров, который требовали командиры, зарываясь в землю все больше и больше.
В январе, в положенный срок, Бланш родила ребенка — девочку, весом 3 килограмма 620 граммов, нареченную Жюльеттой. Ввиду отсутствия законного отца — непоправимого отсутствия, поскольку тот, кого считали биологическим родителем, разбился под Жоншери-сюр-Вельем за шесть месяцев до появления на свет дочери, она получила фамилию матери.
Сам факт того, что Бланш носила внебрачного ребенка, был воспринят довольно спокойно и даже не стал предметом сплетен. Нравы в семействе Борн вполне либеральные: просто последние полгода Бланш старалась не показываться на людях. Когда же дитя родилось, стали говорить, что во всем виновата война — свадьбу из-за нее не успели сыграть, тем самым намекая на обручение (которого тоже не было) и прикрывая незаконность этого события героическим ореолом отца, храброго воина, хлопотами Монтея посмертно награжденного медалью. И хотя отец Бланш, заглядывая в будущее, втихомолку жалел, что не на кого будет оставить фабрику, коль скоро нет наследника мужского пола, это не помешало сиротке Жюльетте стать еще до рождения всеобщей любимицей.
Простить себе не могу, сокрушался Монтей, всю жизнь буду мучаться. Ведь это благодаря его связям Шарля забрали с передовой — предполагалось, что над землей меньше риска попасть под пули. Разумеется, связи сработали, все получилось, Шарль был избавлен от пеших боев и переведен в делавшую первые шаги военную авиацию — никому из штатских тогда не приходило в голову, что могут быть и воздушные бои, да еще какие! — Шарля хотели уберечь. Но просчитались — возможно, несостоявшийся отец Жюльетты дольше прожил бы в окопной грязи, чем в поднебесье. Вот Монтей и твердил, дескать, это всё он виноват. Как знать! Что толку в сожалениях, отвечала на это Бланш, не стоит себя изводить, лучше осмотрите-ка малышку!
Малышке исполнилось три месяца, наступала весна, за окном на деревьях уже что-то проклюнулось, хотя пока еще не прилетело ни птички, в гостиной под окном стояла детская коляска.
— Простите же меня, — сказал Монтей, он тяжело поднялся с кресла, достал из коляски младенца, — послушал дыхание, проверил реакции, измерил температуру — и заключил, что всё — клянусь! — в полном порядке.
— Отлично, — сказала Бланш, запеленывая девочку.
— А как ваши родители, — осведомился доктор.
— Ничего, держатся, — ответила Бланш, — конечно, после смерти Шарля им было нелегко, но теперь они обожают малютку.
— Да-да, — снова запричитал доктор, — получилось ужасно, но я ведь хотел как лучше.
— Ничего, все уладилось, — прервала его Бланш.
— А кстати, как его брат? — вдруг вспомнил Монтей.
— Чей брат? — переспросила Бланш.
— Брат Шарля. Вы что-нибудь о нем слышали?
— Он регулярно присылает мне открытки. А иногда и письма. Насколько я знаю, он сейчас на Сомме и особенно не жалуется.
— Ну вот и славно, — обрадовался Монтей.
— Антим вообще-то никогда не жалуется, не такой он человек, — добавила Бланш. — И ко всему умеет приспособиться.
