— Чё я, блин, забыла в этой луже? Делать мне нечего — перед твоим Юркой задом вертеть? Да Бобик еще ихний со вторым, как его, патлатым кобелем разлаются вечно. У всех собаки как собаки, а у этих пое-кто — мимо не пройти: прыгают, радуются, как будто ты им пожрать несешь, — Любка закурила.
— Ну, Люб, при чем тут собаки? Ну, чего тебе стоит?
— Ща. Пойди сама да и купайся. Мне чё теперь, тоже за ним бегать надо?
— Я за ним не бегаю, — испугалась Ленка, — чё, уже кто-то чё-то говорил?
— Че это там? — не ответив, Любка махнула в конец скотного.
В просвет ворот был виден старый заляпанный грязью “козлик” директора. Из машины вышли люди: сам директор, какие-то женщины и, видимо, пошли на ферму. Любка присвистнула: интересно. Тут же из коридора послышались голоса. Люди зашли в бригадирскую, но дверь не закрыли. Разговаривали директор, Ефимова и Ирка Румзина. Вообще говоря, вдовая и бездетная Ирка была бригадиром “тракторно-полевой бригады № 2”, как это правильно называлось, и к ферме никакого отношения не имела. Но так уж повелось, что она была всегда в курсе всех совхозных дел, обо всех и обо всем болела душой, и всем помогала.
Ленка вспомнила, как ранней весной, когда только начали пахать и в полях важно расхаживали серые журавли, ругалась Ирка с трактористами: вечно пьяный дядя Петя, взял слишком глубоко, поднял подпахотный горизонт. Ирка материлась и причитала над искалеченной землей, над вывернутыми из глубины мертвенно-синими пластами глины, как над ребенком.
Теперь Ирка ругалась из-за быка.
— Помяните мое слово, Иван Иванович, прибьет кого-нибудь этот бык! Он же год от года звереет.
— Ира, ты же сама знаешь, почему мы его держим: ну нет, нет у нас денег на сперму в том количестве, в каком она необходима. В нынешних экономических условиях естественное осеменение — держать быка и пускать его в стадо — выходит дешевле, чем искусственное, — директор говорил без эмоций, как по писаному. — Не могу же я взять и забить этого, купить нового. Знаешь, сколько стоит хороший производитель? Разве мы можем разбазаривать средства? Так ведь, Катерина Петровна?
— Правильно, правильно, Иван Иванович, — поддакнула бригадирша Ефимова.
— А если он убьет, искалечит кого-нибудь? Дети через пастбище за ягодами ходят.
— Не пускайте детей за ягодами через пастбище. У вас еще вопросы ко мне есть? Вы проверили качество закладки силоса в яму? Вот Катерина Петровна говорит, что ваши рабочие допускают чрезмерное загрязнение зеленого корма землей. А от качества корма напрямую зависит удой.
— Я еще раз проверю, как они силос закладывают, если Катерина Петровна так настаивает, — в Иркином голосе звучала досада.
Послышались шаги, она ушла.
— Так что, Иван Иванович, с кормами-то? Когда у нас очередной привоз? — спросила Ефимова доверительным шепотом, но достаточно громко, почти игриво.
— А вы что же, Катерина, уже все скормили? — в тон ей отозвался директор. — Хороший аппетит у ваших буренок.
Любка пихнула Ленку в бок, мол, слушай внимательнее, да не рассчитала, толкнула изо всей силы. Ленка провалилась в кормушку. Испуганно отшатнулась корова. Голоса смолкли.
— Я подумаю о вашем вопросе, Катерина Петровна. До свидания.
И они, судя по звукам, вышли.
— Слышала? — Любка аж захлебывалась от восторга.
— А ведь бык и правда пришибить кого может. Я его страсть как боюсь.
— Дура, да не о быке! Как Ефимова с Иванычем о комбикорме разговаривает. Получается, они снюхавшись: одна таскает, другой покрывает — и все фару-рару, — Любка перешла на шепот.
— Воруют?
— А ты не знаешь, что коровам через день комбикорм дают, а получают на каждый день? Вы телятам каждый день даете? Вот и мы…
Любка не договорила.
— Ага! Мадамочки-мадмуазелечки! — в проходе материализовался Ломчик.
— Че? — невозмутимо спросила Любка.
— Мамку мою не видели?
— Не, не видели.
— Ну и хорошо, что не видели… А мы вот кой-кого в лесочке в Загорье
видели… — и уставился на Ленку, — Аркаша видел. Чисто гуляет, говорит, некая известная нам особа в лесочке: че гуляет? Типа ягодки-грибочки любит…
— А Аркаша-то ваш че там гуляет? — огрызнулась Любка.
— Так ведь он — поэт, наш Аркаша. У него такая серая книжечка есть, он туда стишки свои записывает. Про любовь, наверное, да Ленка?
Ленка готова была провалиться сквозь бетонный пол скотника.
— Про любовь, — внушительно сказала Любка.
— Ах, про любовь, — Ломчик закатил глаза и вдруг как фокусник достал из-за спины букетик полевых цветов и ловко засунул его Любке в нагрудный карман халата, успев при этом ее облапать. — Э-эх, были бы у баб такие сиськи! — и смачно, схватив за рога, поцеловал в нос потянувшуюся было к букету корову.
Суббота — банный день. Ленка пошла в баню после отца, второй — пар она любила. После маленькой — Ленке уже в полный рост не встать — столетней баньки по-черному ей становилось чисто и свежо на душе. И тело казалось почти невесомым.
Но не на этот раз. Ленка, как обычно, два раза выбегала голая, не стесняясь, что рядом дорога, под горку через крапиву и иван-чай к речке, ложилась на камни и лежала головой на мостинке, в воде. Вода весело бурлила и пенилась на ее теле, перекатываясь через неожиданную плотину, щекоча и холодя. Как обычно.
Но на этот раз на душе было смутно, и собственное тело ей почему-то совсем не нравилось. Вдруг открылось для Ленки, что она — некрасивая. Невысокая, корявая какая-то, сутулая. Что ноги у нее — не длинные, ровные, как у красоток в кино, а обычные, немного кривоватые… Ленка долго смотрелась в зеркало в предбаннике, разглядывая свое лицо. И даже лицо у нее было совершенно обычное — ничего примечательного: небольшие глаза, курносый нос, рот как рот…
Ленка постаралась забыть о дискотеке и после бани — чего обычно никто не делает — пошла на огород прореживать морковку.
— Ну ты идешь? — еще из-за калитки закричала Любка, но, увидев Ленку в огороде, не докончила фразу: Ленка была вся в земле и на дискотеку явно не собиралась.
— Ты че, блин, не пойдешь? Ну-у, мать, всю неделю мне мозги пудрила со своим Юркой — и не пойдешь?! Он ведь точно будет.
— Люб, — Ленка шла ей навстречу, — я не пойду…
— Здрасти-мордасти! Почему?
— Я некрасивая, — Ленка села на скамейку у дома.
— Я — красивая!
— Анька Митькина — красивая.
— Зашибись. Ты хочешь его увидеть или нет?
— Хочу.
— Тогда шагом марш на речку руки-ноги мыть. Слу-ушай, а ты че, ноги не бреешь?
— А что, — испугалась Ленка, — надо? — и удивленно уставилась на свои ноги.
— Да ты че! Надо! Как не фиг делать. И не только ноги.
— А где?
— Там.
— Там? — не поняла Ленка.
— Ну там… выше… Понимаешь, — Любка приобняла Ленку за плечо, — у настоящей женщины волос на теле быть не должно. Мужики этого не любят: это же противно — фу, волосы!
— Они же там не видят.
— Ну дура… — взвыла Любка, — ну хотя бы ноги побрей.
— Я…
— И без разговоров! Есть у твоего отца станки? Стащи один.
Потрясенная новомодными стандартами Ленка побрила ноги под чутким Любкиным руководством.
— Ну вот, другое дело. Хочешь конфету? — Любка была в хорошем настроении, — Маманя притащила.
Конфета была шоколадная. Ленка, конечно, взяла, развернула и быстро засунула в рот, как будто Любка могла передумать. А фантик спрятала в карман. Чтобы потом разгладить и сложить в старинную бабкину шкатулку, где у нее хранились сокровища: две заколки, колечко со словами “спаси и сохрани”, которое было ей мало, круглый магнит от динамика и цветные фантики.
— То ли дело — волосы у тебя, оказывается, хорошие, — когда они уже шли к клубу, и Любка радостно разглядывала Ленку, собственноручно ею одетую, накрашенную и с бритыми ногами.
Вместо обычной Ленкиной косы на голове у нее красовалась копна старательно начесанных и кое-где подкрученных на плойку волос.
— Грудь у тебя большая… — Любка покосилась на разрез свитерка, из которого Ленка явно выросла, и где виднелась одобренная ею грудь, — ты же помнишь, че Ломов лясил?
— Люб, мне неловко.
— А ты больше в этих своих бесформенных платьях ходи — то-то Юрка влюбится! — Любка аж пританцовывала по дороге, косясь и на свой разрез, где колыхалась грудь еще большего размера.
— Люба, да ты не выпимши ли? — поняла вдруг Ленка причину столь хорошего настроения подруги.
Любка только рассмеялась. Они подошли к клубу. Клуб был закрыт. Вокруг, на крыльце библиотеки, под елками, около магазина народ расслаблялся кто как мог: пили, курили, юккогубские, уже набравшиеся, расселись парочками на лежащих мотоциклах, кое-кто целовался. В сторонке Федька-чеченец, немножко тронутый после Чечни, забивал косяк.
