— Ну, и что вы теперь собираетесь делать? — поинтересовалась Беатриче.
Она налила мне кофе, который вдохнул в меня жизнь.
— Бразилия? — усмехнулась Беатриче.
Ее голос снова зазвучал сладко, даже очень. «Да, Бразилия, — хотелось ответить мне. — Поедешь со мной?» У меня было два шанса против девяноста восьми, что она согласится: «Да, а почему нет?» В детективных романах молодые легкомысленные женщины часто отправлялись за границу с незнакомыми убийцами.
Но я сказал совсем другое:
— Поеду домой и прилягу.
— Хорошая идея, — кивнула она не без горечи в голосе.
С вероятностью пятьдесят на пятьдесят Беатриче могла бы предложить мне остаться у нее еще на пару часов. Как жаль! Я поблагодарил свою спасительницу, запечатлев на ее щеке легкомысленный поцелуй. Она зажмурилась и вздохнула, что означало: «всего хорошего!»
Я не смог удержаться от последнего вопроса:
— А почему вы не позвонили в полицию?
— В полицию?
И это был ответ.
Я нашел свою машину через три переулка. Город окутал густой туман; и я видел вокруг лишь клубящуюся бездну. Коллеги из «Культурвельт» уже сидят в редакции и выжимают из этого затхлого октябрьского дня последние соки, пока от него не останутся одни заголовки. Я взял отпуск на неделю, чтобы побыть свободным. Удивлялся собственной дерзости. Поэтому сейчас ничто не мешало мне поехать домой.
Ключи отворили дверь в мое прошлое, в бесполезное и отягощенное собственной бессмысленностью десятилетие жизни. На полу лежала кипа макулатуры, предлагавшая по самой выгодной цене мясо с брюшной части. На вешалке болтал рукавами старый черный пиджак. Он мечтал о более мощных плечах, чем мои. Возле окна в кухне стояла в кадке моя мужественная спармания — единственное, что здесь еще было живо. Она опустила листья, чтобы я почувствовал себя виноватым. Я дал ей трехдневную порцию воды, дальше пусть заботится о себе сама. Жизнь с каждым днем все сложнее. Мимо притихших стенных часов я проскользнул в спальню и упал на кровать, ткнувшись носом в подушку. Рядом стоял телефон — что-то вроде почетного караула у гроба.
Звонок, которого я ждал, раздался лишь поздно вечером.
— Это инспектор Томек. — Его голос дрожал от напряжения, как я того и желал. — Не мог бы ты подъехать к нам в комиссариат, Ян? У нас есть к тебе несколько важных вопросов. Ты должен кое-что нам объяснить. Речь пойдет…
— Я выезжаю немедленно!
Время побеждать и время проигрывать… Я бросил прощальный взгляд в сторону спармании и наступил на рекламную листовку с предложением мяса с брюшной части. Захлопнул за собой дверь, оставив ключ внутри.
Томек сухо поздоровался со мной. Он раскраснелся, как рак. Не от гнева, от смущения. А оно заразительно, поэтому мне тоже стало стыдно за нас обоих. Двое откомандированных полицейских, лица которых показались мне знакомыми, помогали инспектору подбирать нужные слова. Они сообщили мне, что только что получили результаты обследования моего оружия. Криминалистическая рутина.
— К нашему сожалению, установлено…
Томек теребил кончиками пальцев свои усы.
— Это орудие убийства, — сообщил полицейский, что был выше ростом.
— С большой долей вероятности, — уточнил Томек и добавил: — Разумеется, мы должны проверить еще раз.
Он выдохнул воздух, издав при этом шипящий звук, будто обжег себе язык.
— Получили мы и результаты обследования отпечатков пальцев, — продолжил второй полицейский, низенький и круглый.
Остальные тревожно переглянулись. Вероятно, это было что-то вроде считалочки: кому сообщить мне следующую новость. Жребий пал на высокого.
— Мы нашли там только ваши отпечатки пальцев, — произнес он.
— Разумеется, Ян, это еще ни о чем не свидетельствует, — заверил Томек.
Я высвободил плечо из-под его руки.
— Могу я попросить у вас стакан воды?
Все трое бросились исполнять мое пожелание. Толстяк оказался проворнее остальных.
— Где ты взял этот пистолет, Ян? — поинтересовался Томек.
Он попросил меня на сей раз обойтись без «этих ваших журналистских штучек» и «рассказать все как есть», ведь речь идет об убийстве, и тот, кто скрывает информацию от полиции, становится соучастником.
— Итак, где ты его нашел?
— Я не нашел его, он всегда находился при мне, в этой перчатке, — ответил я. — А перчатка лежала в кармане куртки. Черт возьми, это моя перчатка, моя куртка, мое оружие, и убийца — я.
Последней фразы я не сказал. Все и так ясно. Как мне казалось.
— Ну, как хотите, — пробурчал Томек.
Он имел в виду «нас, журналистов». Разозлился. Воображал заговор работников прессы, репортерскую инсценировку. Вероятно, в мыслях Томек уже стоял перед своим начальником, который тыкал пальцем в развернутую перед ним газетенку: «И что же я тут читаю, инспектор?..»
— К сожалению, Ян, мы вынуждены немедленно задержать тебя, — сказал он.
Все. Двери захлопнулись. Двое других стояли рядом и молчали, словно не знали, что со мной делать.
В моем распоряжении оставалось три дня, прежде чем за мной должны были захлопнуться двери камеры предварительного заключения. Эти три дня и две бессонные ночи в полиции — тема отдельного романа. Еще будучи ведущим редактором в издательстве «Эрфос», я не любил главы, посвященные полицейским допросам. Каждый раз, натыкаясь на них, я словно ощущал боль. В них слишком часто проникали клише из дешевых криминальных фильмов. Для авторов существовали только две разновидности полицейских: добрые и злые, герои и мерзавцы, гениальные знатоки человеческой психики и жестокие идиоты.
Высокую литературу, которая могла бы уловить нюансы, полицейские участки не интересовали. Никто и не желал разрушения подобных стереотипов. Кто из авторов действительно имел представление о скуке и приступах ярости полицейских во время допросов? Кто из них тридцать шесть часов кряду сидел с ними за одним столом в качестве подозреваемого в убийстве?
В рукописях, приходивших в издательство «Эрфос», полицейские всегда занимались трюкачеством: строили разные каверзы, выбивая из подозреваемых признание, и делились на статистов, садистов и тупых исполнителей. Для них все средства были хороши, лишь бы столкнуть трагического героя, с которым автор отождествлял самого себя, в пропасть. А читателя неизменно вынуждали становиться на сторону жертвы. И что бы ни следовало за этим — смертельное столкновение или мягкая посадка, — отношение к полиции не менялось. Потому что ни один из авторов никогда не имел с ней дела, ничего не понимал и не желал понимать в ее работе.
За три дня и две ночи я продвинулся в своих познаниях дальше, чем за три предыдущих года моей жизни. Дальше вглубь, разумеется, и вширь. И дальше внутрь себя. Можно сказать, трагические обстоятельства сдружили нас четверых. Один из нас совершил ужасный поступок, убил человека. А его приятели — все трое носили форму — не могли в это поверить. Они даже были обязаны поверить, но никак не хотели.
Сотни раз они спрашивали меня: почему? Под конец это звучало как «зачем ты втянул нас во все это?». Они чувствовали себя почти соучастниками. Я не мог их обманывать: друзьям не лгут. Я не отвечал им, и мое молчание лишь укрепляло в них надежду в моей невиновности. Только на это нам понадобилось три дня.
Большую часть времени мы беседовали на посторонние темы, например о нас самих. Ломан, имевший более высокий чин, чем остальные, был всего на несколько лет старше меня. Он устал от службы и сам высмеивал иллюзорность целей, которые некогда преследовал. Курсировать на яхте под парусом где-нибудь вокруг островов Зеленого Мыса — это ему было бы сейчас в самый раз. Или пересекать на мотоцикле какую-нибудь австралийскую пустыню с женщиной на заднем сиденье — ее надо придумывать отдельно, — обхватившей его туловище и сцепившей руки в замок на его животе, который, конечно же, должен быть килограммов на десять легче и не так сильно выдаваться вперед.
Тем не менее Ломан всю жизнь был женат на одной женщине и имел двоих детей. Точнее, дети были у его жены, а у него — только его работа, за ней он прятался от собственного одиночества. Но квартиру в доме типовой застройки они содержали вместе. Иначе нельзя, ведь они взяли кредит. Этим летом собрали первый урожай помидоров черри на своем маленьком участке, целых пять штук! На следующий год ожидалось в три раза больше. Так у Ломана появилась новая цель.
Двое других были моложе. Резковатый Ребитц, видимо, страдал от превратностей судьбы, сделавшей почему-то Тома Круза Томом Крузом, а его — инспектором полиции Людвигом Ребитцем, а не наоборот. Он мог приготовить коктейль из тридцати восьми различных напитков, и когда начинал об этом рассказывать, над Майами-Бич, где он, вне всякого сомнения, когда-нибудь откроет бар, солнце сияло ярче.
