Вторую ночь мы говорили о женщинах. И тут он показал нам фотографии своей Николь, которая училась в школе манекенщиц, велев рассматривать их именно в том порядке, в каком они сложены, и не перемешивать. От снимка к снимку мы узнавали Николь все лучше, открывая для себя новые детали ее красивого тела. В конце концов она предстала перед нами в бикини, крупным планом. Мне не понравился ее взгляд. Такое впечатление, будто она хотела немедленно заняться сексом с фотографом, на которого смотрела.
— Этот снимок я сделал всего несколько недель назад, — пояснил Ребитц.
Ломан присвистнул сквозь зубы. Я не смог добавить ничего, кроме банального «черт возьми». Над Ребитцем будто одновременно взошли три солнца Флориды.
Брандтнер, самый молодой и тихий, был бас-гитаристом в группе «Ультимо», вероятно, лучшем полицейском блюзовом коллективе города. (Хотя я не думаю, что существовали и другие.) Он же писал для них песни. Брандтнер встречался с Сюзи из тринадцатого комиссариата, певицей той же «Ультимо». Последнее следует понимать так: Брандтнер полагал, что у них с Сюзи роман, поскольку очень хотел этого, однако девушка его точки зрения не разделяла.
На прощание я подарил Брандтнеру песню о любви, которую знал наизусть и записал на обратной стороне протокольного формуляра. Речь в ней шла об одном мужчине. Он любил некую женщину больше, чем самого себя, и имел глупость ей об этом сообщить. Она расценила его слова как самое лучшее признание. Короче говоря, все у них закончилось хорошо.
Этот текст я написал для Делии, однако положить его на музыку не успел. К тому же писатель Жан Лега уже тогда встал между нами, и Делия захотела закрутить с ним роман, что у нее сразу же получилось. И с того момента я стал собирать свои песни, в которых речь шла о нас с Делией и все кончалось хорошо, в папочку. Брандтнер пришел в восторг от моего подарка. Он признался, что всегда мучился над текстами. С мелодиями было проще.
Потом меня вынудили рассказать о себе. Это далось нелегко и мне, и им, так как делалось уже по долгу службы, собственно, из-за этого все мы здесь и находились. Я почувствовал, как трое моих приятелей напряглись. Теперь их волновал один вопрос: почему я утверждаю, будто застрелил человека в красной куртке. И в каждом моем предложении, в каждом незначительном происшествии моей жизни они искали объяснение.
Я старался больше говорить о женщинах. Не хотел, чтобы они приняли меня за гея. Вероятно, именно поэтому они и сочли меня таковым.
За три дня они успели получить новые результаты криминалистической экспертизы, во всяком случае, лица моих приятелей заметно помрачнели. Наконец Ломан признался мне, что я остался единственным подозреваемым и выстрел в баре Боба, как установило следствие, произведен именно из моего угла.
Это успокоило меня. Однако, к сожалению, еще больше встревожило остальных. Юного Брандтнера я особенно жалел. Он еще верил в человеческую доброту, это было видно невооруженным глазом. Брандтнер едва не плакал, не желая примириться с тем фактом, что я — убийца. Я подарил ему песню, а он вместо благодарности должен надеть на меня наручники. Этого он не мог простить ни мне, ни себе.
Наша беседа заняла сорок четыре страницы протокола, и мне понадобилось три часа, чтобы перечитать ее. Я требовал исправить каждое третье предложение, но это мало помогало против общего тона, в котором был выдержан весь текст. Они приписали мне то, чего я не говорил, сумев обойтись исключительно моими словами. «Случай», «несчастный случай» — так и сквозило между строчками. Я мог быть пьян в стельку и не осознавал своих действий. Или же меня запугал настоящий убийца, и я подвергаюсь давлению с его стороны. Одно из двух: либо это сделал не я, либо я шизофреник и убийство совершила неподвластная мне часть моей личности, неподконтрольная моей воле, и за нее я, следовательно, не отвечаю.
По версии моих друзей, мое преступление начисто лишено смысла и логики. Не существовало и намека на то, что могло бы послужить мотивом. В последнем я был виноват сам: ведь я упорно отказывался говорить с ними о человеке в красной куртке. Боялся даже думать о нем.
С моей стороны было бы жестоко требовать нового протокола. Я не хотел мучить своих друзей. Я оставил текст и подписал сорок третью страницу. На последнем листе хотел поместить свое итоговое заявление, продиктовав Ребитцу буквально следующее:
«Я, Ян Хайгерер, решительно настаиваю на том, что заранее спланировал убийство до мельчайших деталей и совершил его умышленно. При этом я не находился ни в состоянии алкогольного опьянения, ни какого-либо иного душевного помешательства. Голова моя оставалась ясной. О жертве мне сказать нечего. Мотив я раскрою позже. Я заявляю, что не раскаиваюсь в содеянном».
По поводу последнего предложения мы спорили не менее часа, прежде чем вычеркнули его из протокола. Их было трое, и они вынудили меня сдаться.
Я снова плыл против течения. Сам себе я представлялся туристом, наконец нашедшим пристанище, уже отчаявшись бродить в чужой стране среди людей, говорящих на непонятном языке. Доставивший меня в камеру тюремный охранник вполне мог сойти за потрепанного жизнью гостиничного портье, разве что держал в руках огромную связку ключей. Не хватало только носильщика, потому что отсутствовал багаж. Значит, о чаевых можно не беспокоиться.
Я протянул ему руку, точнее, обе сразу, потому что иначе не мог. Он оглядел меня, освободил от наручников и заверил, что считает меня невиновным, независимо от того, что я там натворил. Я начинал привыкать к таким словам. Он счел своим долгом утешать меня на пути в камеру. Говорил в основном о плохой погоде и скверных прогнозах, о холодных выходных и предстоящей зиме. Он имел в виду, что лучше всего пересидеть этот противный сезон в камере. Я согласился с ним и почувствовал облегчение. Однако он погрустнел, очевидно решив, что я сделал это из вежливости. Он и вправду поменялся бы со мной местами, только ради того, чтобы облегчить совесть. Как и большинство людей, он ненавидел свою работу.
Камера оказалась тесной, убогой комнаткой, где вряд ли можно было чувствовать себя свободным. Однако здесь я окончательно успокоился. С первого взгляда стало ясно, какие возможности предоставляются тут заключенному: никаких. Но здесь можно было дышать, спать, бодрствовать и думать о Делии. Я уже представлял нашу неожиданную встречу в этих стенах. Она явится сюда вместе со своим неотразимым французским ветрогоном Жаном Лега, воспользовавшись моим законным правом на свидание. Пара-тройка ярких переживаний — вот что нужно ему сейчас для подпитки нового, столь перспективного и долго им вынашиваемого романа. (Надо заметить, из долго вынашиваемых и перспективных романов никогда не получается ничего хорошего. Что-нибудь одно: либо ожидание, либо проза. Потому что талантливое произведение всегда непредсказуемо.) И вот Делия пойдет по тюремному коридору, опершись на руку Жана Лега. А потом дверь моей камеры откроется. Осмотрев убогое помещение, Делия видит меня. А я сижу на койке. Я брошу в ее сторону взгляд, словно удочку без наживки на крючке. Что она скажет? «Ян, Ян, Ян…» Или что там говорят в подобных ситуациях? А потом вдруг вырвется из рук ветрогона, словно это он во всем виноват. (Прекрасная деталь!) «У меня все в порядке, Делия», — успокою ее я. Раньше я не одолел бы такой сцены без подступающей к горлу тошноты. Однако я мог быть пошлым, сентиментальным, жалким писателишкой, когда того хотел. А я хотел. Я наслаждался своей фантазией и даже позволил стечь по моей щеке паре соленых слезинок.
Самое неприятное началось после обеда. На мой уродливый раскладной стол бросили кипу газет. К счастью, я не депрессивный тип. Несколько часов я их не трогал. К вечеру их вид стал для меня невыносим, и я засунул прессу под шкаф. Однако ночью, будучи не в состоянии заснуть, я принялся вытаскивать газеты, одну за другой, будто бы только ради того, чтобы просмотреть новостные рубрики. Пролистал политику, экономику, задержался на «Киноафише». Это выглядело как извращение, но доставляло мне удовольствие. Раньше я ходил в кино, потому что так нужно, люди таким образом проводят свое свободное время. Каждый фильм — калька предыдущего, а калькировать проще и веселее, чем писать с натуры. Тогда я снова и снова вчитывался в афиши в поисках фильма, который послужил оригиналом для всех остальных. Однако его не существовало. А сейчас о кино я могу лишь мечтать и готов пересмотреть все фильмы. И тот, главный, больше меня не занимает.
Я листал дальше и дальше. Вероятно, работал какой-то деструктивный инстинкт, против которого я был бессилен. Когда болит зуб, постоянно трогаешь его то кончиком языка, то пальцем, словно специально, чтобы усилить боль. То же происходило сейчас со мной. Конечно же, я не мог пройти мимо новостей. Ни одна из газет не обошла вниманием мой случай. Даже и теперь, неделю спустя, он оставался для журналистов главной темой. «Выстрел в баре» — звучало чертовски заманчиво.
