Так началось для Элисы добровольное мучение, и в ночи любви, под москитной сеткой, она позволяла себе напоминать Ольмедо о достоинствах первого мужа. Старик в ответ лишь потел. Все говорило о том, что он довольно силен и выдержит любые упреки. Однако через'' пять дней после шестой годовщины свадьбы у него начались боли в желудке, уложившие его сначала в постель, а восемь месяцев спустя в семейный склеп.
Все эти месяцы Элиса ухаживала за ним, привезла в Монтевидео и страстно желала, чтобы в один прекрасный день он умер. И тут дон Гумерсиндо нанес ей свой самый сильный удар. Три врача, которые лечили его, были знатоками своего дела и посоветовали попробовать облучение. Это стоило невероятно дорого, и за восемь месяцев лечения в больнице было истрачено все, что Ольмедо имел. После того как Элиса уплатила врачам и за похороны, рассчиталась с долгами, уладила дела с пасынками, ей осталось приблизительно четыреста песо, иначе говоря, чрезвычайно скромное вознаграждение за утрату блестящей фамильной чести.
Элиса осталась в Монтевидео, пыталась вернуться к прежней работе, но темнокожий генерал, жена которого рекомендовала ее в большие магазины, находился в почетной ссылке, продавая канцелярские товары в Порто-Алегре. Опускаться ниже было некуда.
Там уже находился всякий сброд, а у Элисы было острое чувство общественной иерархии. И поэтому она заставила работать дочерей. Хосефа и Кларита стали шить брюки для военных. Пусть хоть так, думала Элиса, хоть так они будут поближе к военным. Сама же она принялась упорно надоедать министрам, директорам контор, начальникам отделов, швейцарам и даже парикмахерам важных персон. Через два года, когда ее уже видеть не могли во всех приемных, она вдруг получила пенсию, хотя никто точно не знал, за что. В тот же год ей посчастливилось выдать замуж обеих дочерей, и тогда все свое внимание она сосредоточила на зятьях.
Муж Хосефы был человек спокойный, любитель поесть. В наследство от отца ему досталась скобяная лавка в предместье, и он, не изменив ни единой мелочи и не прибавив ни единой статьи дохода, продолжал вести дело в привычном русле. Другой зять, муж Клариты, был пылкий артиллерийский лейтенант, который произносил «здравствуйте», словно командовал «шагом марш», и в часы досуга писал второй том истории Великой войны.
Элиса поселилась с холостыми сыновьями, но выходные дни проводила с замужними дочками. Однако влияние ее не ограничивалось субботой и воскресеньем. Почти все ссоры Клариты с лейтенантом вырастали из какой-нибудь невинной фразы, брошенной Элисой между закуской и равиолями, и почти все шутки, которые должен был выслушивать от Хосефы терпеливый жестянщик, рождались после визита тещи, которая нашептывала что-то в ушко послушной дочери, пока ее муж наслаждался послеобеденным отдыхом.
Лейтенанта Элиса упрекала за крутой нрав, политические убеждения, дурные манеры за столом, за страсть к истории, любовь к путешествиям, за его простуды и маленький рост. Жестянщику же, напротив, она ставила в вину мягкость, беспринципность, богатырское здоровье, политическую пассивность, любовь к устрицам, гулкий смех и руки в кольцах.
Редко собирались они все вместе за семейным столом, но и одной такой встречи раз в полгода оказалось достаточно, чтобы Элиса втянула зятьев в жестокий спор о битве при Марне, после чего они стали врагами на всю жизнь. Лейтенант (простите, уже капитан) не разговаривал с братьями жены, так как Элиса долго расписывала зятю, какие бездельники Хуан Карлос и Анибал Доминго, а им в свою очередь сообщила, что тот называет их парой лентяев.
С годами появились внуки, а с внуками — новые ссоры. Два сына жестянщика, семи и восьми лет, пытались засунуть пальчик дочки капитана в электрическую розетку, но были застигнуты Элисой, которая остановила их и нашлепала девочку. Позже, убедив Клариту, что виноваты мальчики, она добилась, чтобы их выпороли, причем наказывал их не отец, а дядя-офицер. Словом, дело дошло до того, что свояки стали кричать и оскорблять друг друга, а в сестрах проснулась запоздалая дочерняя ревность.
Каждый раз, приходя к дочерям в гости, Элиса выслушивала их исповедь. Уговаривала терпеть, «но не тогда, конечно, когда оскорбляют самое дорогое». Ну а что на свете дороже матери? Уж в таких-то случаях нужно говорить правду в глаза, напомнить, например, капитану, что его дед был приходским священником; жестянщику — что его дядя покончил с собой из-за растраты. Если это их обидит, что ж, тем лучше. Вышедшего из себя мужчину («ты могла это заметить, наблюдая мои мучения с твоим отцом и с тем, другим») всегда легче подчинить, поймать на противоречии, заставить сказать какую-нибудь глупость. Плохо, что иногда они теряют над собой контроль и лезут драться, но не надо падать духом: получив пощечину, всегда выигрываешь в дальнейшем — потом наступают долгие дни раскаяния и уступок.
Элиса, конечно, не забывала о сексуальной стороне брака. Сама-то она в обоих супружествах наслаждалась не больше деревяшки. Но дочерей природа одарила щедрее, и они не пренебрегали ночными утехами. Зятья терпели поражение днем, сраженные аргументами, которые Элиса вкладывала в уста дочерей, но ночью побеждали с помощью аргументов, которые дал им бог. Это, конечно, была неравная борьба. В смущении, но без колебаний, ибо на карту было поставлено самое желанное для них, дочери умоляли мать не приходить больше: они сами будут навещать ее иногда. Хосефа, любимица, не появилась ни разу. Кларита же время от времени писала или встречалась с матерью в центре.
Элиса осталась одна с Анибалом Доминго, характер которого все больше портился и которому не нравились девушки. Хуан Карлос служил разъездным агентом и появлялся на несколько часов раз в полмесяца. Но поскольку и эти часы были отравлены обвинениями и подозрениями («кто знает, с какими пропащими ты там путаешься»), он совсем перебрался в провинцию и появлялся в Монтевидео два-три раза в год.
Почувствовав боли, Элиса Монтес не стала обманывать себя. Очевидно, это была та же болезнь, что сразила дона Гумерсиндо. Она попросила врача сказать правду, и тот намеками дал ей понять все, словно отыгрываясь за другие случаи, когда был вынужден лгать из сострадания. Поняв, что все кончено, она не подумала, как многие другие, обратиться к своей совести, разобраться, во всем ли была права. В минуты, когда морфий облегчал страдания, с еще не совсем пропавшим удовольствием она копалась в безобидных проступках своих близких. Когда же нестерпимая боль наваливалась снова и не было сил ее скрывать, она забывала обо всем на свете.
Анибал Доминго, робкий, безвольный, услужливый, без особого усердия ухаживал за ней, выслушивая ее упреки. Только такой человек, как он, вялый, флегматичный, мог вынести до конца это медленное умирание в одиночестве и забвении. Но и у него как гора с плеч свалилась, когда однажды утром он нашел бездыханное тело, скрюченное и непреклонное, будто последний покой не снизошел на него.
Он не напечатал извещения о смерти, но сообщил Хуану Карлосу, сестрам и их мужьям. Разыскивать дядьев ему было лень. Однако так или иначе узнали все. Хуан Карлос сказал мне потом, что телеграмма опоздала. Пришли только капитан и жестянщик.
За катафалком, скромным и почти без цветов, следовал автомобиль с родственниками. Уже столько лет трое мужчин не обменивались ни словом. Молчали они и сейчас. Капитан пристально смотрел на улицу и как будто удивился, увидев, что какая-то женщина перекрестилась вслед их жалкой процессии.
Анибал Доминго, словно загипнотизированный, уставился в красный затылок шофера, но иногда взгляд его падал на зеркальце, в нем виднелась, все время на одном расстоянии, другая машина, присланная похоронным бюро, которой никто не захотел воспользоваться. Ему вдруг пришло в голову, что у него никогда не было девушек по вине матери, и это открытие приятно поразило его.
Новая часть Северного кладбища была залита ласковым солнцем: всюду разрыта земля, как во время полевых работ. Выходя из машины, жестянщик споткнулся, и двое других поддержали его. Он сказал: «Спасибо», и напряжение немного спало.
На помосте стоял ящик, очень гладкий, с четырьмя ручками. Родственники приблизились, и шоферу пришлось прийти им на помощь, так как одного человека не хватало.
Шли медленно, словно во главе многолюдной процессии. Потом свернули с главной аллеи и остановились перед простой могилой, точно такой же, как и пятнадцать-двадцать других, уже приготовленных. Глухо стукнув о землю, гроб опустился на дно могилы. Шофер высморкался, аккуратно сложил платок, как если бы он был чистый, и медленно отошел к дорожке.
Оставшиеся посмотрели друг на друга, почувствовав вдруг необъяснимую сплоченность, и начали бросать горсти земли, которая сравняла эту смерть со всеми другими.
