— Вполне, а что пьем?
— Шампанское, как видишь, — раздраженно заявляет дочка, — а еще есть «Бордо», «Божоле», «Дир фрау мильх» и прочая вкуснятина. Коньяка тебе за обедом не положено.
Зюзевякин вздыхает, Зюзевякин громогласно трубит носом, будто жалуясь на судьбу, лишившую его доброй порции обеденного коньяка, но что поделать, единственная дочка, радость и услада, страдание и мука, так что остается одно — слушаться.
— Хорошо, — говорит Ф. З., — можно и приступать.
Опустим банальное описание сей милой трапезы, что толку перечислять, как одно блюдо сменяло другое, как открывал стюард бутылки с шампанским, как смеялась кошаня, глядя на солнце сквозь дымчатый хрусталь бокала, наполненного веселящим душу французским шампанским, как изысканно и со вкусом работал своими мощными челюстями хозяин яхты, как я, Джон Каблуков, с жадностью вгрызался в сладковато–непривычное мясо лангуста и столь же непривычно–сладковатое мясо омара, как пищали устрицы во рту милой Лизаветы (для тех, кто не знает: устрицы не жуют, их глотают), как реяли чайки над нашим столом, пытаясь урвать, украсть, унести с собой хоть кусочек, как показался неподалеку от нашей яхты пограничный катер, взвыла сирена, но Зюзевякин даже не повернул голову, лишь стюард просемафорил что–то с носа двумя разноцветными флажками, и замолкла сирена, развернулся катер и отбыл восвояси, а яхта продолжала свой путь, но вот и капитан, наконец–то, почтил нас своим присутствием, подошел этакий волчара лет пятидесяти, в белых джинсах и свитере на голое тело, выпил стоя бокальчик «Дом Периньон», поговорил о чем–то с Зюзевякиным, и сразу затих мотор, а бессловесные, непонятно откуда появившиеся, матросы начали ставить паруса. Какой толк описывать все это! Лизавета давно вышла замуж и проживает сейчас где–то в районе Сейшельских островов, а Зюзевякин напрочь забросил свою яхту и предпочитает собственноручно гонять небольшой спортивный самолет с очередной кошаней, возлежащей в кресле рядом со штурвалом.
Но мой астрологический знак — Рак, знак воды, а не воздуха, и потому столь приятно вспоминать мне сейчас именно самое начало нашего знакомства с Филом Леонидовичем: яхта, море, капитан, уверенно направляющий это симпатичное суденышко к берегам Турции, к проливам Босфор и Дарданеллы.
Да, я почему–то все забываю сказать, как называлась яхта. Что же, на ее борту красивым готическим шрифтом было начертано: «Лизавета».
— Ну, — сказал Зюзевякин, заканчивая трапезу, — подкрепились? Теперь и отдохнуть можно, а, Кошаня? (Имя нарицательное незаметно вползло в собственное) что, хочется бай–бай?
Кошаня вяло улыбнулась, ибо одна опустошила бутылку шампанского, и сейчас ее разморило, повело, стала она ленивой, утратила гибкость членов, одного хочется, лечь да поспать, так что прав Зюзевякин, надо бай–бай, и они отправляются в свою каюту, невысокий крепыш в красном бархатном пиджаке и долговязая аппетитная штучка в платье а'ля змеиная кожа.
— Вот так всегда, — говорит Лизавета, расстегивая блузку и вновь показывая свои небольшие, задорно торчащие в разные стороны грудки. — Стоит папаше новую кралю завести, как сам не cвой, пока пару раз не впендюрит, а потом ему новую подавай, — и она лениво откидывается на спинку стула, достав из пачки длинную дамскую сигаретку нежно–коричневого (отчего все сегодня имеет именно нежный оттенок?) цвета.
— Прикурить дай.
Я щелкаю массивной золотой зажигалкой, небрежно лежащей прямо здесь, на столе, среди мятых салфеток и грязной посуды, Лизавета прикуривает и спрашивает меня:
— А не позагорать ли нам?
Д. К. соглашается. Д. К. не может не согласиться. Д. К. перестает вообще понимать что–либо, и они с Лизаветой, оставив стол на растерзание стюарду, отправляются на корму, где все устроено именно для того времяпрепровождения, которым они и собираются сейчас заняться.
Лизавета сбрасывает блузку и брюки, стягивает практически несуществующие плавочки и хорошеньким голеньким тельцeм шмякается на матрац. — Давай, — говорит она Д. К., — вались рядом. — Д. К смущается, Д. К. отчего–то краснеет, Д. К. явно чувствует себя не в своей тарелке, да и потом, что толку загорать после столь обильной и сытной трапезы, после марсельского супчика «буйабес» (ударение на последний слог), после омаро–лангуста и лангусто–омара, устриц, мяса в вине и салата из яичных белков а'ля Казанова? Да еще «Дом Периньон», да еще «Божоле», да солнце, да море, да… — Вались, вались, — со смешком говорит Лизавета, уже повернувшись на спину, уже разметав бесстыдно свои крепкие ножки с полными щиколотками, уже подставив глазам Д. К. безмятежный рыжий кок, столь отличающийся по цвету от ее изысканно–блондинистых волос.
— Сейчас, — говорит ей потный Каблуков, — айн момент, — и он начинает суетиться, снимая с себя смокинг, бабочку, рубашку, башмаки, брюки, очередь доходит до трусов, давай, давай, говорит Лизавета, кого стесняешься, меня, что ли?
Каблуков действительно стесняется юную наследницу российских миллионов, Каблуков чувствует себя сейчас толстым, липким и противным, а самое главное, что сейчас ему не хочется, ну вот совсем не хочется, прибор беспомощно болтается между ног, и он прикрывает его руками, а это что, спрашивает Лизавета, беспардонно тыкая пальцем в грудь Каблукову.
И происходит чудо, прибор вдруг оживает. Каблуков смело отводит руки от собственного паха и садится на матрац рядом с Лизаветой.
— Это? — как–то отстраненно–гордо спрашивает он. — Это мой талисман, точнее — фамильный талисман мужской линии рода Каблуковых, хочешь посмотреть?
— Конечно, хочу, — отвечает Лизавета, и Д. К. снимает с шеи цепочку чистого золота, на которой болтается маленький единорог из слоновой кости с двумя крохотными изумрудными глазками (в начале главы, когда мне довелось описывать папенькин герб, я совсем забыл упомянуть про изысканное произведение неведомого мастера, врученное мне теткой прямо, что называется, у порога, то есть у гробовой доски, то есть за несколько мгновений до того, как тетушкины глаза закрылись навеки.)
— Что он означает? — как–то уважительно спрашивает Лизавета.
— В нем моя магическая сила, — смеется Д. К, — пока я ношу его на себе, он хранит меня и помогает мне, дарует добавочное зрение и добавочное осязание, помогает проникать в суть вещей, предсказывать будущее и видеть прошлое… — Ну да, — широко открывает рот Лизавета. Каблукову остается лишь склониться пониже и впиться в него своим. — Отстань, — барабанит Лизавета кулачками по его спине, но потом затихает и отвечает на поцелуй, сладко и влажно, как и положено. Каблуков отстраняется от нее, нежно отбирает цепочку с единорогом и вешает себе на шею, рука Лизаветы играет его прибором, пальчики Лизаветы щекочут каблуковские яйца, а потом она склоняет к прибору лицо и вновь широко открывает рот.
— Нет, нет, — умоляюще просит Д. К., — только не это. Лизавета недоумевает, первый мужчина отказывает ей в минете, но вот почему, отчего?
— Что с тобой? — с усмешкой спрашивает она. Каблукову ничего не остается, как спокойно лечь рядом и поведать историю своего рождения, мне ничего не остается, как вновь вызвать к жизни духи папеньки и маменьки, и, когда я дохожу до печальной истории папенькиной кончины (смотри вторую главу данного повествования), глаза Лизаветы, что называется, находятся на мокром месте.
— Бедненький мой, — говорит она ДК, нежно гладя его по голове, — бедненький мой, ведь это же надо, чего они тебя лишили! Но ничего, — продолжает Лизавета, — я помогу тебе, я излечу тебя.
— Только не сейчас, — просит обессиленный исповедью Каблуков, — Лизавета замолкает. Несмотря на свои (предположим) восемнадцать, она тонкая и хорошо чувствующая партнера девочка, не хочет сейчас — не надо, и она начинает вновь гладить Каблукова по голове, неотрывно смотря на маленькую фигурку единорога из слоновой кости с двумя махонькими изумрудными точками глаз.
— Это еще символ моей астрологической декады, — говорит ей Д. К, вторая декада Рака — единорог и святой Георгий.
— Ишь разлеглись, бесстыжие, — слышится за спиной добрый и довольный жизнью голос Фила Леонидовича Зюзевякина.
— Папа, — вскакивает Лизавета с матраца, — знаешь, Джон рассказывает совершенно удивительные вещи!
Зюзевякин, одетый на сей момент в одни лишь шорты, Зюзевякин, почесывающий правой рукой свое ладное волосатое брюхо, Зюзевякин, держащий в левой руке большую толстую сигару «корона–корона», улыбается с какой–то отчаянной нежностью, глядя на голенькое порождение своих, до сих пор еще неутомимых чресел.
— Девочка моя, — шепчет он в пароксизме родительской страсти, — кровинушка моя единственная.
— Ха, папа, — пунцово, как и положено блондинке, вспыхивает Лизавета, — ну что ты, право!
