Я готов был заплакать. Голоса зрителей звучали ласково и добродушно. Молодая женщина в костюме наклонилась ко мне, заглянула в глаза и что-то сказала по-русски. Остальные гладили мне ноги, целовали меня в шею и затылок. Одушевленные желанием сделать мне что-нибудь приятное, они еще плотнее окружили меня и стали протягивать кто яблоко, кто грушу, кто редиску, а кто и матрешку. Две торговки встали на колени, расстегнули на мне сандалии и стали омывать мои ноги слюной и отирать волосами. Продавец дынь расстегнул на мне рубашку пуговицу за пуговицей и засунул свою покрытую кольцами руку до пупка. Разве мог я теперь уклониться от остальных, не рискуя их обидеть? В общем, я закивал, хотя пребывал в некоторой неуверенности, верно ли уловил общее настроение.
Меня сейчас же решительно подняли на руки, под одобрительный гул окружающих понесли к арбузному прилавку и положили животом вниз на моментально очищенный деревянный стол. Пока с меня снимали рубашку и брюки, продавец дынь снял колпачок с черного фломастера, проверил яркость краски на большом пальце и принялся писать поперек моего плеча короткими, жесткими штрихами — вероятно, печатными буквами. Только я стал привыкать к своеобразной прелести этих прикосновений, они сделались более плавными, казалось, можно различить цифры, но внезапно три-четыре твердых удара заставили меня вздрогнуть — то, вероятно, была подпись. Торговец дынями поцеловал меня между лопатками и присел на корточки, чтобы я мог заглянуть ему в темные глаза. Теперь у меня был даже номер его телефона.
Вслед за продававшим пучок лука дедулей, который тоже взялся за фломастер, и другие принялись писать на моих ногах буквы и цифры, но уже шариковой ручкой. Сначала я старался напрягать мышцы, чтобы поверхность была гладкой и твердой, но когда стали писать сразу многие, ногу свело судорогой, и я расслабился. Зато теперь я наслаждался, когда кожу мою натягивали большим и указательным пальцами. Женщина в костюме убрала мне волосы с затылка. Ее почерк был легким и быстрым. Мне почудились восклицательные знаки. Все происходило в непринужденной и радостной атмосфере, а так как места явно не хватало, с меня сняли и трусы.
Между тем передо мной росла гора яблок, слив, цветной капусты, тыкв, редьки, картофеля, винограда и других плодов земли. Рядом громоздилось все лучшее, чем торговали в киосках, — от сигарет и жестянок с «фантой», мясных консервов и зубной пасты до бюстгальтеров и даже одной кастрюли.
В конце концов наплыв желающих стал столь велик, что меня вынуждены были перевернуть на спину. Теперь я мог сам, не выворачивая шеи, видеть, как качались надо мной милые лица, а глаза отыскивали подходящие для надписей места, как затем, указывая то на себя, то на запись, они хотели запечатлеть в моем сознании связь между адресом и человеком. Кивками я старался подбодрить то одного, то другого из сомневающихся, подставлял подмышки, выворачивал руки. Некоторые, осмелев, дошли до запястий, а кое-кто даже до пальцев.
Около шестнадцати тридцати я дал понять, что мне самое время вернуться в гостиницу, потому что в восемнадцать часов я должен уехать — к ужину я все равно уже не успевал. Некоторые позвонили своим друзьям и соседям и просили меня еще немного потерпеть. Но я и в самом деле никак не мог.
Все сокрушались и сожалели, что больше нет времени. Не осталось никого, кто бы еще раз настоятельно не приглашал меня к себе домой, кто не хотел бы показать мне свою дачу, озеро Байкал или Ледовитый океан. Я едва сдерживал слезы, пристыженный таким безмерным гостеприимством, ведь я знал, как мало у них самих оставалось на жизнь. Да, они даже поймали мне второе такси, потому что ни от одного подарка нельзя было отказаться. Конечно, я пообещал вернуться как можно скорее.
УТРОМ, когда самое бойкое время было уже позади, Анна Гавринина погружалась в музыку Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского, Мандельштама и других поэтов. На ее лбу, губах и бровях лишь едва угадывался след звучавшей в ее душе живой мелодии. Чаще всего Анна Гавринина читала Гоголя — книгу в черном кожаном переплете, который проглядывал на углах из газетной обертки.
Уже десять лет она работала вахтершей в отделении ТАСС на Садовой и делала жизнь сотрудникам этого заведения более легкой, выдавая ключи, кому положено, и сообщая, кто уже пришел, кого нет и кого нужно еще подождать. Анна Гавринина скорей провалилась бы сквозь землю, чем пропустила кого-то постороннего, что удавалось ей благодаря ее непререкаемому авторитету. Ее фигуру можно было бы назвать девичьей, если бы не тяжеловатые бедра.
С тех пор, как новый директор отдал распоряжение четырем вахтершам работать не по двенадцать часов в смену, как прежде, а по двадцать четыре часа, Анна Гавринина стала искать другую работу. В ее семьдесят четыре года это было непросто.
Директор, тогда всего только неделю на новом месте, привел сюда иностранцев. Анна Гавринина изо всех сил старалась сделать финнам, американцам, а также и немцам их краткое пребывание во вверенном ее попечению месте как можно более приятным.
Как только кто-нибудь из иностранцев появлялся перед стеклянной входной дверью, она быстро открывала ящик у правого колена, срывала ключ с крючка и зажимала его в кулаке, отставив указательный палец. Она указывала на место, где нужно было расписаться, а другой рукой протягивала ручку. Она говорила: «Good morning, Mister», или просто «Paivaa», или даже «Guten Morgen, mein Herr» и, как факир, разжимала кулак. Ключи позвякивали, когда иностранец брал их с ее открытой ладони, как с блюдца.
Свой немецкий она освежала при помощи словаря, и оба господина, услышав ее «Achtung», которое она однажды выучила, считая выражением уважения, остановились и долго стояли как вкопанные. Обеспокоенная действием своих слов, она избегала смотреть на немцев и опустила глаза в стол, где под стеклом лежал красочный календарь с «Авророй». Она бы и сказала еще что-нибудь, но ей не пришло в голову ничего другого, как подарить им маленький словарик. Она хотела быть гостеприимной хозяйкой и от всей души ненавидела всякое несовершенство.
Сама Анна Гавринина никогда не принимала подарков ни от кого, в том числе и от немцев. С чего бы иностранцам делать ей подарки? Ведь не праздник же — не Женский день, не День Победы и не день рождения, которого здесь все равно никто не знал. Ведь и русские ей ничего не дарили. Она, правда, замечала при передаче смены, что ее сослуживицы принимали всякие вещицы, ни о чем другом и говорить-то больше не могли и даже ссорились из-за них, но она молчала, а эти разговоры только укрепляли ее в ее презрении. Она ничего не хотела об этом знать. Пусть богатые господа раздают народу конфеты, кофе или упакованную в прозрачную пленку колбасу — ей-то что до этого…
Но однажды, когда к иностранцам здесь уже давно привыкли, она, заступая на смену, обнаружила на своем стуле сверток в великолепной розовой бумаге.
«Это тебе», — сказала Полина, которая была на три года моложе, — сказала таким тоном, словно распределяла талоны на продукты. Анна Гавринина с розовым свертком в руках насторожилась. Полина только плечами пожала. Ей-то его Антонина передала, самая молодая из них. На том Полина и ушла. Было воскресенье.
Анна Гавринина съела уже второй из принесенных с собой бутербродов и внезапно, к собственному удивлению, потянула за розовую ленточку, как за шнурок.
Она испугалась той легкости, с которой сделала это, не подумав, что же последует дальше. Забормотала что- то себе под нос, как бормотала ночью, когда долго не могла уснуть. Потом отложила книгу и развернула бумагу. Было ровно два часа дня.
Такого она еще никогда не видела. Или забыла, что видела. В стеклянной коробочке, уложенный в розовую вату, лежал крошечный темный флакончик, не больше, чем ноготки ее больших пальцев, если их положить рядом.
Лишь шарканье шагов на лестнице вывело ее из мечтательного забытья. Никто не должен ничего узнать — ни редакторы, ни фотокорреспонденты, ни тем более телеграфистка Лилия Петровна. Засунутый под выступ ящика с ключами, флакончик был виден только Анне Гаврининой. Она все еще не могла решиться и стала, как всегда по воскресеньям, красить ногти. Чтобы лак высох, она положила ладони на стол, неподалеку от предмета своих мыслей.
Был уже пятый час, когда Анна Гавринина тронула пробочкой от духов шею, за мочками ушей и запястья… Она погрузилась в аромат и услышала, полуприкрыв глаза, всплывшую в памяти песню из далеких времен. Не вставая с места, она лишь поводила плечами. «Ах, Неточка, — напевала она, — жизнь бывает так прекрасна!»
Чтобы вернуться к действительности, Гавринина включила телевизор. Аромат духов, легкий и свежий, распространялся по вестибюлю ТАСС. Однако на сколько же хватит содержимого этого флакончика, — который, наверное, стоит целого состояния, — даже если она будет им пользоваться, как всегда, бережливо? Мысль о том, что капельку духов можно растворить в воде и таким образом продлить этот запах до конца своих дней, повергла ее в незнакомую прежде счастливую дрожь. На этом она и порешила и, утомленная переживаниями последних часов, задремала.
