Тем временем после бесконечной череды серых дней в природе что-то сдвинулось, и вдруг разом наступила самая настоящая весна. В голубом небе не было ни облачка, а после полудня солнце стало так припекать, что можно было смело начинать раздеваться. Фурман повесил на сучок куртку, но, почувствовав, как по мокрой спине побежали холодные мурашки, решил пока не снимать свитер. Юра же сбросил с себя не только заношенный свитер, но и зеленую армейскую рубашку, оставшись в открытой белой майке: «Буду загорать!» У него были очень атлетичные руки и плечи, хотя он сильно сутулился. Выяснилось, что Юра два года занимался боксом и даже имеет какой-то юношеский разряд. Кстати, брюки на нем тоже были офицерские, с тонкой красной каймой. Впрочем, Юра их совсем не жалел.
После тяжелой беготни хотелось посидеть, но, не зная здешних порядков, Фурман, конечно, не стал бы ради этого забираться на стену (мало ли, а вдруг завоет сирена и набегут санитары – это ж все-таки психушка). Юра же уверенно устроился сверху, ловко закурил и, выдохнув дым, показал напарнику – мол, чего ждешь, присоединяйся. Сидеть на кирпичной стене было жестковато, но все равно очень приятно: горячее солнышко, уединенность, глушь, птички поют, выползли букашки, даже первый шмель появился – весна… Хорошо!
А под этим горькая горечь – стена-то тюремная. Да и от вчерашней ужасной ссоры с мамой никуда не денешься.
Отверженный. Отверженный…
Юра о чем-то спросил, и понемногу у них завязалась беседа. Зная, что у заключенных не принято сразу спрашивать, за что они сидят, Фурман все-таки не утерпел и с явно опережающей события откровенностью рассказал о том, как он попал в больницу. Юра же про свои обстоятельства говорил не слишком охотно, сообщив лишь, что у него сложные отношения с отцом-военным и – были раньше, когда он еще ходил в школу, «на воле», – с учителями. Но зато он подробно ответил на все вопросы о жизни отделения. Как понял Фурман, у Юры было какое-то особое и в чем-то даже привилегированное место. В больнице он находился уже около года, причем это был отнюдь не самый большой срок среди обитателей отделения. Фурман с тоскливым удивлением отметил, что Юра и о себе, и о других говорит, что они здесь «живут», а не «лежат». Сам-то он в любом случае не собирался здесь задерживаться – от силы две недели, как сказала врач, да и то если не сбежит… Кстати, сделать это, по словам Юры, можно было без всякого труда, прямо хоть сейчас, – но только непонятно, зачем убегать, если на выходные всех желающих и так отпускают по домам. Можно просто не возвращаться, и всё. Что здесь действительно здорово, сказал Юра, так это то, что они никого не держат насильно. (Во всех других отделениях больницы порядки были куда более строгими.) О главвраче Борисе Зиновьевиче Юра отзывался с большим уважением, называя его БЗ или «шефом»: мол, он не только один из лучших специалистов в своей профессиональной области – о чем, конечно, не нам судить, – но и, что не менее важно, просто отличный мужик. У него, конечно, есть свои недостатки, как и у любого другого. К примеру, он иногда может вспылить не по делу и сильно наорать на человека, но по большому счету ему вполне можно доверять. Что же касается пациентов, то Юра, по его словам, старался держаться «от основной массы» подальше, поскольку «по-человечески» они были ему не очень интересны. Но у него и раньше так было, с его классом. «Наверное, я просто мизантроп, – философски заметил он. – По-моему, это самые обычные люди, такие же, как и везде. Разве что заикаются… Но на это очень скоро перестаешь обращать внимание. Хотя поначалу это, наверное, выглядит действительно довольно страшно. Надо же, я ведь уже и забыл о своих первых здешних впечатлениях…»
В общем, Юра оказался совсем не таким, каким Фурман увидел его поначалу – мрачноватым амбалом с опасным огоньком внутри. Фурман был поражен его деликатностью, наблюдательностью и остроумием. Ко всему прочему, Юра мог по памяти чуть ли не целыми страницами цитировать восхищавшего его «Николай Василича» Гоголя. Фурман даже ощутил что-то вроде комплекса неполноценности. Их беседу прервали крики, доносившиеся со стороны двора. Выяснилось, что все уже давно вернулись из школы и надо срочно идти обедать.
После перерыва они еще несколько раз ходили за песком, потом выскребали до голой твердой земли собачьи помещения, таскали туда ведрами чистый песок и разгребали его ровным слоем… Остаток дня Фурман провел как в тумане, но это было даже к лучшему.
Утро опять было серым и подслеповатым. Вчерашнее солнышко, видно, вырвалось на свободу лишь по чьему-то недосмотру, и за ночь эта ошибка была исправлена. Все стало как всегда.
После завтрака Юра куда-то исчез, а Фурману предложили еще немного поработать в саду – подмести дорожки. Он растерянно спросил: а как же собаки, но ему сказали, что они закрыты в клетках. За ним самим калитку тоже заперли снаружи на замок, велев покричать, когда закончит, чтобы его выпустили.
Вроде бы никто за ним не следил.
Для начала Фурман решил осмотреть ту часть территории, где он еще не был. Его ждало разочарование: за деревьями скрывался обычный пустырь, огороженный по периметру бетонными плитами, – кладбище прошлогодних сорняков высотой в человеческий рост с валяющимися среди них обломками железобетонных конструкций. Фурман хотел обойти пустырь кругом, но дорожка внезапно оборвалась – дальше пути не было.
Вид с этой стороны участка открывался совершенно фантастический: половину неба заслоняли семь гигантских, медленно дымящихся труб – четыре обычной формы, с поперечными малиновыми и белыми полосами, и три серых, с расширяющимся основанием и больше напоминающих какие-то чудовищные крепостные башни. С ужасом полюбовавшись ими некоторое время, Фурман подумал, что на психически нездорового человека такой индустриально-космический пейзаж может подействовать очень угнетающе, не говоря уже о наверняка вредных дымных испарениях. Вообще странно, что детская больница находится в таком нехорошем месте. Более того, по словам Юры, совсем рядом, по другую сторону железной дороги, располагалась знаменитая взрослая психиатрическая клиника имени Кащенко. Кто же это додумался построить их здесь? Или, может, они считают психически больных людьми второго сорта?! Внезапно удивившись своему абсолютно безумному пафосу, Фурман огорченно покачал головой, быстро вернулся к калитке и взялся за выданные ему метлу и грабли.
Расчищать изрезанные корнями грунтовые дорожки оказалось не так-то просто. Если работать честно – а Фурман старался, – требовалась не только физическая сила, но и внимание: среди корней цепко прятались кучки самого разнообразного мусора – и природного, и человеческого.
Наконец самый трудный участок остался позади. Метла вышла на финишную прямую и свободно заходила по сухому асфальту. Вообще-то можно было и передохнуть, но из бессмысленно вспыхнувшего спортивного азарта Фурман решил не останавливаясь домести до самой калитки. В какой-то момент он случайно поднял голову и вдруг увидел, что из каждой почки уже высунулись крепенькие восковые головки, а все деревья словно покрыты прозрачной зеленоватой дымкой. Выходит, вчерашний день все-таки не прошел даром – все проснулось!..
Он продолжал мести, тихо радуясь за другие жизни и ощущая себя вполне на своем месте – на этой дорожке, со старой метлой в руках, среди молчащих деревьев. А что – остаться бы здесь, в этом пустом саду, дворником или сторожем – навсегда… Осень, зима… Год за годом. Ни о чем не надо думать – только мети, скреби… И какая-нибудь бывшая пациентка отделения со временем поселилась бы в его каморке. Вот было бы счастье…
Может, все еще будет хорошо?
На следующий день Юра ввел Фурмана к собакам в загон и заставил их признать его «своим». Теперь можно было познакомиться с ними поближе. Все три были беспородными дворнягами размером с небольшую немецкую овчарку и легко различались не только по окраске, но и по характеру. Самцов звали Марс и Рекс, а самку – Эрна. Пятнистый черно-белый Марс был спокойным, серьезным и уверенным в себе мужиком, иногда, по словам Юры, становившимся жертвой своего простодушия. Шерсть у него была немного длиннее и мягче, чем у остальных, но когда его гладили, он сохранял достоинство и независимость и не требовал бесконечного продолжения ласки. В отличие от Марса, черно-рыжий Рекс был настоящей истеричкой, но Юра считал, что таким его сделали прежние хозяева, которые, судя по всему, обращались с ним очень жестоко. Для иллюстрации Юра предложил провести небольшой эксперимент. Он неожиданно замахнулся на стоявшего рядом Марса – тот только непонимающе взглянул на него, а потом на радостно подбежавшего Рекса, который с визгом отскочил, упал и в страхе забился в свою конуру. Юре пришлось долго успокаивать его, прежде чем он вылез, и даже просить у него прощения. Рекс поверил доброму хозяину, суетливо выбрался из темной конуры и тут же всё забыл, но Фурмана этот жестокий эксперимент расстроил. Совсем не обязательно было его устраивать, всё и так было видно: Рекс первым начинал грозно гавкать и первым же улепетывал от неприятностей, торопливо ел, как будто у него могли отнять миску, и часто лез вперед раньше других, за что порою получал от соседей (или кем они там ему приходились).
