Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе

Но загадка осталась. И дня через два Фурмана пронзила сновидческая мысль: а что если таким странным образом ему было сделано предложение стать «преемником» Хозяина? Мол, извини, хозяйство несколько запущено, но коли решишь брать, так уж бери все целиком, включая девок… Додумать эту невероятно веселую и многообещающую мысль Фурман не успел: жизнь так завертелась, что ему стало не до того.

На следующий день после возвращения из летнего лагеря большая теплая компания – уже отмытая, выспавшаяся и празднично переодетая – собралась у Тяхти. Ее молчаливая энергичная мама напекла огромное количество пирожков и выставила на стол какое-то необыкновенно вкусное варенье, кто-то принес свою домашнюю выпечку – в общем, устроили сладкий пир.

За последнюю лагерную неделю фурмановская «тетрадочка» перестала быть тайной и успела походить по рукам, и теперь он взволнованно ждал какого-то коллективного обсуждения, а может быть, даже и решения. Правда, на завтра у него уже имелся билет в Москву. Но в случае чего его легко можно было сдать или поменять.

Пока было не ясно, в курсе ли Данилов и придет ли он на это собрание. В каком-то смысле это было не так уж и важно: если сегодня камень сдвинется с мертвой точки, то ему все равно придется как-то реагировать. Фурман потихоньку прикидывал число своих вероятных сторонников, «колеблющихся» и убежденных противников любых перемен. Людей, готовых зажечься и начать работать по-новому, было катастрофически мало. Рассчитывать на студентов тоже можно было только от случая к случаю. Итак…

Все жадно уплетали пирожки (голодный лагерный синдром еще действовал), безжалостно лопали драгоценное варенье, хохотали, вспоминая лагерные приключения, затягивали песни… Опростоволосившись со своей «маленькой революцией» один раз, Фурман твердо решил, что теперь будет лишь поддерживать инициативу, но ни в коем случае не возьмет ее целиком на себя. Для начала вокруг его плана должно было сложиться ядро из надежных, понимающих людей – только тогда имело смысл выходить с ним на большинство.

За окнами уже стемнело, и Фурман стал злиться. Васька подсел к нему и, мягко улыбаясь, спросил, не хочет ли он о чем-нибудь поговорить со всеми.

– Хочу. А о чем?

– Ну, например, о нас, о «Товарище». Или о твоей тетрадочке…

– Да я-то легко могу об этом поговорить. Но, по-моему, всем и без этого хорошо. Чего ж я опять буду как дурак приставать к ним со своими идеями? Они должны сами захотеть поговорить об этом!

– Ну, может, если бы ты начал, то потом и остальные подтянулись бы…

– Васька, пойми, все это очень серьезно! Речь действительно идет о судьбе «Товарища» – вашего «Товарища». Я же не могу один вас всех за уши тянуть к светлому будущему! Это нелепость! Если все хотят только развлекаться, то что я могу с этим поделать, черт меня побери!

Возможно, Фурман был слишком резок – бедный Васька расстроился почти до слез и потихоньку уполз.

На протяжении оставшейся части вечера у Фурмана несколько раз интересовались, почему он такой невеселый.

Они, конечно, ждали от него какого-нибудь очередного «фирменного» фокуса, очередного глотания огня, очередной пламенной речи.

Но это было неправильно.

Они не готовы. А он не лидер.

Эх, опять он все себе навыдумывал.

А Данилов так и не пришел. И правильно сделал.

Днем Фурман в одиночестве отправился побродить напоследок по этому любимому городу. Пустынная будничная набережная, всегда суровый залив с дальними туманными берегами, низкое и неверное северное небо, исхоженные центральные улочки, знакомые дома и магазины, сдуваемый ветром маленький мутно-оранжевый язык пламени Вечного огня на площади, здание университета, чужие люди, идущие по своим делам, чужие окна, стены – серо-голубые, гранитно-черные, грязно-желтые разных оттенков, серые, буро-малиновые, серые в крапинку, серые в кирпичик, серые, серые… Невысокие дома цепко вросли в старую, сухую, морщинистую землю. Фурман вдруг ощутил какое-то упрямое немое сопротивление города. Вот и люди здесь так же, подумалось ему, не выковыряешь. Переползают от бугорка к бугорку, от камешка к камешку, – так вся жизнь и проходит. Век за веком… А ведь в них и не может ничего измениться: разве могут они вдруг, ни с того ни с сего, начать двигаться с какой-то другой скоростью, чувствовать с другой скоростью, думать с другой скоростью – под таким вот небом, на этих древних камнях и мхах, в этих серых, угрюмо напрягшихся домах… Да чтобы эти существа проснулись и чтобы у них началась какая-то другая жизнь, все это пришлось бы сначала просто снести подчистую, перекопать неизвестно до какой глубины и потом выстроить заново, еще неизвестно как… Какие-нибудь розовые дворцы с большими окнами? Бред…

Нет, все это не для меня, очень ясно понял Фурман. Пусть живут! Извините! Будьте счастливы! До свиданья!