В его последний больничный день «наверх» перевели и непокорного энциклопедиста Николая. Он радостно жал руки всем знакомым, а Фурмана даже слегка приобнял – какие, мол, обиды, Саша, мы же в одной лодке! Многие удивлялись, как это его отпустили после того, что он устроил «внизу». Но Николай, скромно улыбаясь, объяснил, что санитары – это ведь не какие-то ужасные злодеи, а самые обычные люди, они поняли, что рано или поздно его все равно освободят, а у них семьи, тяжелая малооплачиваемая работа, и лишние неприятности им даром не нужны. Короче, по взаимному соглашению дело спустили на тормозах и ни в каких официальных документах о случившемся упоминаться не будет. Отдельно Фурману Николай рассказал о том, как санитарам хитростью удалось его «завалить»: пока двое отвлекали его внимание, один потихоньку подобрался сзади и накинул ему на шею удавку. Ну, а дальше уже все понятно…
Переодеваясь в подвальной кладовке в возвращенную домашнюю одежду, Фурман чуть не рассмеялся: оказывается, он успел забыть, как сложно все это носится, застегивается, зашнуровывается… В своей прежней городской одежде он чувствовал себя самозванцем, беглецом, и покорно ждал, что его вот-вот разоблачат и под конвоем отведут обратно, на четвертый этаж. Беспокоило его лишь то, что подниматься будет тяжело.
4
Письмо Ире Колобовой
(неотправленное)
Москва, 24 мая
1 час 3 минуты
Окно; чуть шершавый
желтоватый лист;
серый кухонный стол,
немного липкий.
За ним написаны
многие письма.
«Привидение – это дух человека, который умер, но сам не сознает этого».
«Мартин Иден»
Ну что, хороший человек?
Не отвечаешь.
И я сижу не грустный, не ноющий, а, скорее, опустошенный – не знаю чем. Конечно, так бывало и раньше – в школе и после. Почему же сейчас все валится – нет, просто не идет в руки и даже в голову. В такие душные минуты единственное средство у сильных людей – нахлестать себя по щекам, а мне, наверное, требуется по-дружески…
За кривым стеклом в коридоре появляется папа в трусах и, почесываясь, гулко говорит:
– Саш! Саш, полвторого уже?!
– Да иди ты отсюда!
…так вот, а мне нужно, чтобы кто-нибудь пнул меня посильнее и сказал мужественным голосом: «Чего расползаешься, пошли», – и еще разок двинул, а я бы увернулся уже, отряхнулся и, через быструю секунду улыбнувшись, кивнул на правое плечо – давай, мол, пошли.
В армию меня не взяли. Пробыл две недели в больнице на экспертизе (и ни слова больше), а потом врач сказал примерно так: «психопатическое развитие». Эге, подумал я, да ведь это прямо указывает на вину моих родителей. Ну, да ладно. Пускай. Правда? Это легче, чем что-нибудь благоприобретенное, и теперь никакой ответственности на мне не лежит – я действительно таким родился. Точка?
2 часа 4 минуты.
За окном ничего нет,
и пишу, конечно же,
не то, не то.
Неделю назад мы с ребятами из «Паруса» были на слете Клуба самодеятельной песни (КСП). Это что-то вроде многих-многих городницких, визборов и окуджав, только помельче, и почти всё, что мы поем, вышло оттуда. А слет КСП – это когда они все собираются в лесу – тысяч 5 народу, с кострами, палатками, гитарами – и поют.
Еще я познакомился с двумя ребятами из Челябинска. Один из них член тамошнего Совета коммунаров. Они в Москве учатся в институте и очень скучают. 2 часа 30 минут. Чувствую, что ничего у меня не получается – разучился писать письма. Напротив уже зеленеет небо. Пойду спать.
УТРО
Уже лег и закрыл глаза, но потом посмотрел в окно: полнеба светилось бледно-изумрудным рассветом, книзу переливавшимся в ярко-белый, потом вдруг – в грязно-багровый и над дальним лесом – в ночной еще густо-синий.
КСП
Мариничева и Наппу долго и жестоко вычеркивали кого-то и вписывали в свои списки, в результате я, кажется, поехал вместо Борьки Минаева, хотя впоследствии он говорил, что просто не мог. А мне ехать не очень хотелось, потому что я только два дня как вышел из больницы и еще не пришел в себя.
Место слета всегда держат в тайне по причине большого стечения народа. На специальную электричку сквозь заслон прорывались по особым эмблемам XIX слета КСП. Нам эмблем не хватило, и мы шли, держа в руках кусочки засвеченной фотопленки с ровной дыркой не в центре – это были посадочные талоны. Садились мы по 22 человека на «купе» (4 скамьи по обе стороны от прохода), в середину и на ноги кидали огромные рюкзаки, а сверху садились люди. По спинкам сидений путешествовали отважные, и прах с их сапог сыпался на наши плечи и головы. В вагоне пели мало, было тесно. Под стук колес оборвалась полка, болты не выдержали тяжести рюкзаков и выскочили из стены.
Когда мы вышли через полтора часа, криво пошевеливая онемевшими и отсиженными ногами, в двух шагах ничего не было видно – всюду люди. Электричка, гуднув, умчалась, мы штурмом взяли канаву, наткнулись на другой стороне на проволочное заграждение, и Великий Исход начался.
Единственной деревенской улицей плыл нескончаемый поток выцветшего защитного цвета, над которым реяли знамена и хоругви со всего мира – от «Курочки Рябы» до «Ку-ку», а стоптанная трава ровно ложилась под ноги, указывая вперед. Мы шли в конце, стараясь не оторваться от группы. Мариничева и Наппу должны были приехать поздно ночью, и между нами развернулась борьба за власть. Я, конечно, в нашей свободолюбивой компашке числился презираемым «болотом», пытаясь удержать всех от разбегания.
Прошли деревню и остановились на минуту. Пологий холм переходил в длинное поле, а середина колонны далеко-далеко вползала в лес. Это было здорово и жутко красиво. Огромная людская лента извивалась и сверкала под голубым небом, от многих ног по земле шел гул, и голоса были частью этого гула, который обтекал нас со всех сторон.
– Чувствуешь? – торжествующе спросила меня Соня Друскина (она была на слетах уже два раза и теперь вела себя так, как будто все вокруг было делом ее рук и организаторского таланта). Я что-то хмыкнул в ответ, соглашаясь. Мы перешли какую-то речку или лужу и захлюпали по лесу, отставая все больше и больше, потому что приходилось ждать постоянно теряющихся людей. Спальники и палатки, взятые напрокат и связанные нами – начинающими туристами, все время развязывались и падали из белых рук, привыкших к авторучкам. Люди шли и шли мимо, и я начал злиться. На очередном таком привале мне указали, чтобы я не ныл. Очень удивительно было слышать это от Соньки, которая несла только две куртки, а мы тащили рюкзаки и по два несвязанных спальника на руках, тем более что я шел первым и торопил ребят. К нытью у меня большие способности, но я всегда надеялся, что не в таких случаях.
Хотя погода была хорошая, лесную дорожку, по которой прошли несколько тысяч человек, развезло так, что липкая глина на полянах была по щиколотку. Некоторое время мы шли совсем одни – так сильно оторвались от всех, но потом нагнали на большом привале, причем мы подошли, как раз когда все уже вставали.
Пройдя еще километра два, мы спустились с очень крутой горки, и дальше мне надоело об этом писать, так что извиняюсь.
Послушаю музыку, а после вернусь…
5
Поскольку о скандальном «открытом письме» Фурмана никто в «Товарище», кроме Люды Михайловой, так и не узнал, в июне он получил приглашение в очередной летний лагерь – естественно, не в качестве комиссара, а просто на правах «старшего друга». Готовясь к путешествию, он систематизировал и дополнил свои больничные записи, а потом аккуратным мелким почерком переписал весь план «мирной коммунарской революции в одном отдельно взятом городе» в обычную школьную тетрадку. «Вот мой ответ клеветникам!..» – с мстительным тщеславием думал он. И даже позволил себе взять билет не в плацкартный вагон ночного поезда, а на самолет.
Зимой Фурман несколько раз участвовал в дальних разведывательных поездках, которые предпринимались «товарищами» в поисках подходящего места для будущего лагеря. Но все эти варианты по разным причинам отпали, и в конце концов кому-то другому удалось договориться с начальством лесопитомника в поселке Новая Вилга, примерно в часе езды от Петрозаводска.
Работа там заключалась в ежедневной прополке песчаных грядок с нежными десятисантиметровыми сосновыми саженцами. Небольшое поле окружали непроходимые лесные заросли и огромные пустые сараи из некрашеных посеревших досок. В одном из них имелась утепленная мансарда; пол там застелили спортивными матами, и это темноватое помещение с единственным маленьким окошком служило «спальным корпусом» и «залом» для общих посиделок в плохую погоду. Водопровод хозяева питомника отключили, и все водные процедуры приходилось совершать на берегу протекавшего неподалеку ручья.
Народу в лагере было человек пятьдесят, три четверти из них – девчонки. В Большом совете теперь верховодили фурмановские ровесники, которые в отсутствие старших стали считаться «стариками». Данилов, как обычно, обещал при случае заехать в лагерь на денек, а комиссарила, естественно, все та же Наташа (в интересах общего дела связанный с нею конфликт был загнан внутрь, хотя Нателла периодически пыталась оспаривать ее руководящие указания). Отдельного места для «заседаний» Большого совета на территории не нашлось, и собирался он после отбоя в лагерной полевой столовой – поближе к горячему чаю и странной железной будке, где хранился месячный запас продуктов. Всем, кроме завхоза, которым на этот раз была Тяхти, почему-то казалось, что дневная кормежка намного беднее, чем в «прошлые годы». Тяхти возмущенно пресекала это бесстыжее нытье, но потом снисходительно выкладывала на стол «спецпаек» Большого совета: карамельки, печенье, хлеб, а иногда и немного сыра или пару баночек дешевых рыбных консервов.
