— Утром передашь это письмо на бумажную фабрику, — велел я. — А конверт отнесешь в закусочную с большими запотевшими окнами. Хозяина зовут Сабартес — либо мне так кажется, либо в самом деле так.
— Все понятно, сударь, — ответил он.
— Спокойной ночи, мальчик-посыльный, — проговорил я.
— Спокойной ночи, сударь, — сказал он.
А затем вышел и быстро, беззвучно удалился.
Убийства мальчиков-посыльных
Я вернулся из долгого путешествия. Казалось, тяжелые черные тучи всей массой навалились на наш город. Почему-то у здешних жителей был обычай: если произойдет что-то плохое, никогда об этом не говорить. Это было одним из негласных правил города. Если случалось что-то плохое, все терпеливо ждали, когда это закончится, и о происходящем никто даже рта не раскрывал. Я никогда не понимал, как можно так спокойно и безропотно ждать, пока неприятности пройдут, ничего не предпринимая. Но, помимо этого, в городе было еще столько всего непонятного, что, по правде, я сразу перестал понимать, что происходит. Даже если бы кто-нибудь и попытался объяснить мне, что происходит, то я бы вряд ли что-нибудь понял. Я устал. Мне хотелось только одного — спать. Как всегда после долгого путешествия.
Я закрылся в отведенной мне комнате матушкиного дома. Дни текли, как медленная и грязная река. Я спал неделями. В начале весны вроде бы начал постепенно приходить в себя. Потом я как-то оказался на улице — еще сильнее уставший от такого долгого сна. Помню, что боялся выходить, но еще больше боялся, что если не выйду сейчас, то не выйду больше никогда.
У меня жутко болело все тело, а от малейшего движения ныли кости. Улицы проплывали мимо одна за другой, и я бродил повсюду, не очень уверенный в том, что понимаю, куда иду. Как-то раз я оказался перед букинистическим магазинчиком с зеленой деревянной дверью. Магазинчик принадлежал мсье Жакобу — самому известному в городе букинисту. Когда я возвращаюсь в родной город, я всегда почему-то — сознательно или случайно — оказываюсь перед этой ярко-зеленой, как голова селезня, дверью; и каждый раз мне делается радостно при мысли о том, как хорошо прийти сюда.
Много лет назад кто-то вырезал на двери по-французски «Я тоже» — «Moi aussi». Мсье Жакоб долго с пеной у рта ругал тех, кто отважился на такое варварство, и, сверкая от ярости глазами, клялся купить и установить новую дверь, а на ней написать такие слова, которые даже мне стыдно здесь упоминать. Однако вырезанные слова таили в себе такой важный смысл, а тот, кто их вырезал, столь искусно владел перочинным ножом, что вскоре и покупатели, и сам мсье Жакоб еще больше полюбили лавку за эту надпись. Moi aussi. Я тоже.
Как бы я ни был рад видеть мсье Жакоба, наша встреча все же получилась несколько прохладной. Натура моя такова, что, встречаясь и расставаясь с людьми, я веду себя весьма сдержанно. А между тем все жители моего города, встречаясь, всегда радостно обнимаются, и им даже, бывает, удается пролить несколько слезинок.
Но мсье Жакоб переехал жить в наш город только на пятом десятке, и поэтому он не обиделся на эту мою холодность и не расстроился. Как раз даже наоборот — он весело сказал: «Как же мне не знать, что вы ищете, сударь? Вы, конечно, опять ищете биографии дрессировщиков лошадей».
Не сказать, чтобы мне было свойственно страстное увлечение чем-либо. Но я давно интересуюсь биографическими книгами, особенно биографиями дрессировщиков лошадей.
— Вы, как всегда, правы, мсье Жакоб, — ответил я. — Поверьте, сейчас я даже готов отказаться ото сна ради какой-нибудь долгой и запутанной биографии.
— Аа-ах! Аа-ах! — восхищенно вздохнул мсье Жакоб. — Тут была одна книжка, как раз для вас. Как его… господин Волковед — вот уж имечко… трудно выговорить… один из моих новых клиентов… Сколько дней прошло?.. Кажется, дня три назад… Нет, в прошлую среду, ровно пять дней назад он пришел и купил биографию одного дрессировщика лошадей, точно то, что вы ищете. Когда он опять придет, сразу отправлю его к вам, чтобы он продал вам книгу…
— Кто это еще такой, этот господин Волковед? — с негодованием перебил его я. — До чего мы докатились?! Я что, должен теперь покупать книги о повадках волков? Знаете что, мсье Жакоб?! Поверьте — мне противно, что меня угораздило жить в такое время, когда каждый интересуется чем ни попадя.
По правде говоря, мне стал противен и сам мсье Жакоб — из-за того, что он продал господину Волковеду такую редкую, нужную мне книжку.
— И не говорите! — поддакнул мсье Жакоб. — И не говорите. Всем теперь до всего есть дело. На днях тут один инженер купил себе книжку про балет. В розовой обложке. А один ювелир схватил у меня тут же, как увидел, один из самых редких атласов по истории — это ювелир-то, представляете? Я даже не уверен, умеет ли он читать. Просто какая-то болезнь у всех началась: скупать книги.
— А кто такой этот господин Волковед? Будьте так любезны, скажите, пожалуйста, — прошипел я. — Хотя и так ясно, что этот тип собой представляет.
— Ей-богу, поверьте: то, что он собой представляет, так же трудно выговорить, как и его имя, — ответил мсье Жакоб. — По правде говоря, он — специалист по волкам, этому делу он посвятил многие годы. А сейчас он спекулирует на бирже, чтобы заработать на жизнь. Ничем не примечательный, заурядный, но крайне учтивый человек. Ну, прошу вас, не сердитесь на меня.
Я смотрел на него с такой ненавистью, что на лбу у мсье Жакоба выступили капельки пота.
— Ладно, мсье Жакоб, — наконец выговорил я. — Мне не хочется сердиться на вас из-за какой-то биографии. Но если вы устроите так, чтобы нужные мне книги попадали ко мне, буду вам признателен. Я же недавно вернулся из дальней поездки…
Мсье Жакоб просто весь извивался от страданий, которые причиняло ему сознание собственной вины. В глазах старика горело пламенное желание чем-нибудь утешить меня и тем самым обязательно завоевать мое сердце, и он сокрушенно вздохнул:
— Ах, сударь… Не знаю, как сказать вам… Но вы не заметили у нас в городе ничего странного?
— Как же не заметить, мсье Жакоб, — ответил я. — В городе все как-то загадочно молчат. Словно в рот воды набрали.
— Убийства мальчиков-посыльных, — прошептал он с таинственным видом. — Мальчишек убивают одного за другим. Никто ничего не может понять.
— Убийства посыльных? — изумленно переспросил я, да так громко, что мне на голову неожиданно с верхней полки свалилась книга. Когда я наклонился, чтобы поднять ее и положить на прилавок, то мои глаза волей-неволей задержались на ее названии: «Волки и особенности их брачных повадок в неблагоприятных экологических условиях».
Грустно было слышать, что в нашем городе — городе, где от силы совершалось два-три преступления в год, произошла серия жестоких убийств, к тому же убийств мальчиков-посыльных. Конечно же, старик Жакоб, заговорив о том, о чем все молчали, пытался добиться моего расположения или хотя бы смягчить мой гнев. Чуть не заикаясь от растерянности, я пробормотал: «Господи, мсье Жакоб, вы хоть понимаете, что вы говорите?»
— Понимаю, сударь, — ответил он. И вдруг ни с того ни с сего подмигнул: — Я во что бы то ни стало рассказал бы вам об этом. Если уж кто и может разобраться в том, что происходит, так это вы. Вы и родом из этого города, и, в то же время, чужой здесь. Вы родились здесь, но, когда вам что-то не по душе, вы стараетесь развеяться в чужих краях. Поверьте, вы — наша единственная надежда.
— Ваша надежда? — мой голос звенел от возмущения. — Вы еще и с кем-то это обсудили? В этом городе принято замалчивать все плохое, не так ли, мсье Жакоб? Чувствуется, что молчать в этом городе умеют.
— На этот раз все совершенно иначе, — сказал Жакоб. — На этот раз положение серьезное. Нам приходится говорить об этом, даже если нам этого и не хочется. Молчать дальше невозможно. Чем дольше мы молчим, тем более вопиющие преступления совершаются.
В глазах его заблестели слезы, голос задрожал, и он проговорил:
— Мальчиков убивают одного за другим.
И он заплакал навзрыд. Я впервые в жизни видел, чтобы в этом городе кто-нибудь плакал.
Если в моем черством сердце и есть капелька нежности, то эта нежность принадлежит старикам. Игра света их душ, вновь ставших детскими, напоминает мне самые прекрасные и редкие раковины на свете, разбросанные в песках мудрости. Так что, когда я увидел, что Жакоб плачет, у меня задрожали руки и ноги и отнялся язык.
Со слезами на глазах я проговорил:
— Умоляю вас, мсье Жакоб, перестаньте, — говорить удавалось с трудом, голос дрожал: — Прошу вас, успокойтесь.
Пройдоха Жакоб! Он явно пролил столько слез, лишь для того, чтобы довести меня до такого состояния и выудить из меня эти слова. Обтерев слезы тыльной стороной руки, он почти весело, с победным видом спросил:
