— Так значит, вы нам поможете, да?
— Мсье Жакоб, — выдавил из себя я. — Вы знаете, что я — отшельник. Вы знаете, чем мне нужно пожертвовать, чтобы справиться с таким делом — да что там справиться, просто взяться за него?
— Как мне не знать? — не растерялся Жакоб. — Но, прошу вас, скажите, кому, кроме вас, по плечу подобное? Вы умный, подозрительный, недоверчивый; вы одиноки, а поэтому свободны. Вам пришлось немало потрудиться, чтобы научиться видеть всё насквозь, вы немало страдали.
— Прошу вас, мсье Жакоб… — произнеся, потирая лоб. — Позвольте, я пойду.
Мое лицо раскраснелось от напряжения, я был на грани обморока. Этот Жакоб самого дьявола проведет; ему еще все и благодарны, будто он делает что-то хорошее.
— Как вам угодно, сударь, — сказал он. — Я с самого начала знал, что вы согласитесь.
— Я подумаю, мсье Жакоб, — только и смог сказать я. — Не хочу сейчас ничего отвечать, но подумаю. Да, и, пожалуйста, заверните для меня эту книгу. Кто знает, может быть, однажды я сделаю подарок господину Волковеду…
Сжимая книгу «Волки и особенности их брачных повадок в неблагоприятных экологических условиях», завернутую в блестящую ярко-зеленую, как голова селезня, бумагу, я в задумчивости вернулся домой.
* * *
Когда я ложился той ночью спать, мне хотелось заснуть как можно крепче, а проснуться в бамбуковой хижине где-нибудь на берегу океана, подальше и от Жакоба, и от убитых мальчиков-посыльных, и от этого города. Но я всю ночь не сомкнул глаз, а мозг мой лихорадочно работал, как часы с лопнувшей пружиной завода. В голове с космической скоростью проносились сумасшедшие мысли, а я, отдаваясь этому вихрю, между сном и явью смотрел на эти видения, как на какой-то фильм ужасов. Когда я, наконец, заснул, обессилев от лихорадочной работы мозга, первые лучи солнца уже скользили по тяжелым бархатным шторам моего окна.
Если бы я проспал до вечера, я бы, наверное, успел хоть немного прийти в себя, избавиться от плохого настроения и дурного самочувствия; однако я проснулся около обеда от звука матушкиных шагов. Хотя мама была весьма миниатюрной, двигалась она быстро и резко, и ей удавалось устраивать такой грохот, будто по дому проносились полчища Мамая. А когда она не носилась по дому как сумасшедшая, она воспитывала Ванга Ю, ругала его за все, что бы он ни делал, и, пока она была дома, в нем всегда царила атмосфера скандала.
Усталый, словно только что после дальней дороги, я хотел одного — погрузиться в реку сна, чтоб там ощутить себя свободным и смелым. Ах, Жакоб! Коварный Жакоб! Сгорая от ненависти к нему за то, что он втянул меня в это дело, я, одевшись, спустился вниз.
Ванг Ю встретил меня нежной улыбкой:
— Доброе утро, мой господин. Вам омлет или бутерброд с тунцом? А может, и то и другое?
— Чай, Ванг Ю, — попросил я. — Чай и омлет с бутербродом.
Ванг Ю был плохой копией моей матери. Топоча и грохоча, он повернулся ко мне спиной и принялся за работу, всем своим видом изображая самоотверженного мученика-слугу, который готовит завтрак тирану-господину. Всю жизнь он провел рядом с матерью, а меня терпел только по причине чувства ответственности, присущего безупречному слуге. Хотя я не знал, каким ветром его занесло к нам в дом, мне было хорошо известно, так же хорошо, как собственное имя, что этот индийский слуга с китайским именем, ходячая неприятность, до конца жизни шагу не сделает из материного дома.
Прежде Ванг Ю ненавидел мать, эта ненависть помогла ему хорошо изучить ее характер, и, в конце концов, все качества материнского характера передались и Ванг Ю. Можно сказать, что Ванг Ю даже страдал неким раздвоением личности: перед всем миром он изображал мою мать, а перед моей матерью продолжал изображать того же тринадцатилетнего мальчика Ванга Ю, которым когда-то поступил в услужение. В детстве я ужасно стеснялся, когда он приходил за мной в школу, и с первыми звуками звонка пулей вылетал из класса, и несся домой. Ванг Ю, задыхаясь, бежал следом и приговаривал: «Ах, господин, разве можно так поступать с Вангом Ю?» — словно мое поведение было всего лишь милой проказой.
Я делал вид, что не замечаю его, поскольку обычно не мог понять, как можно вести себя с Вангом Ю, а как — нельзя, и не мешал ему вести двойную игру, которую он обычно затевал с матерью. Думаю, что Ванг Ю хотел именно этого: не впускать никого, а особенно такого неприкаянного бродягу, как я, в свою игру в любовь и ненависть к моей маменьке.
Позавтракав, я оставил Ванга Ю наедине с его нескончаемой кухонной работой и поднялся в дедушкину комнату. Со смерти дедушки прошло девятнадцать лет, но в комнате все осталось стоять на своих местах так, как было тем холодным зимним утром, когда его не стало. Маменька говорила, что это — из уважения к драгоценному покойному отцу, ради памяти о нем, а точнее, собственных сантиментов, но я лично был уверен, что все это — какие-то дурацкие идеи, к которым привела маменькина и Ванга Ю безалаберность и безответственность.
Я давно не заходил в эту комнату. Когда я увидел первое издание «Моби Дика» у изголовья дедушкиной кровати, а под ней его старые изношенные кожаные зеленые тапки, его пепельницу, забытую на столе, папки с бумагами, толстую авторучку, мне на глаза навернулись слезы. Ну вот: вчера я плакал из-за Жакоба, а сегодня из-за дедушки! Нет, так нельзя — каждый божий день проливать слезы из-за стариков, добром это не кончится. Я тут же встряхнулся, взял себя в руки и, напустив на себя свой обычный грубый и раздражительный вид, направился прямиком к дедушкиному гардеробу. Его макинтош цвета дождя висел на своем обычном месте в шкафу, справа; я снял его с вешалки и надел. Потом стремительно вышел из комнаты.
Ключи дедушка всегда носил в левом кармане плаща и, даже если напивался так, что не мог найти дорогу домой, ключи находил всегда. Поэтому я совершенно не удивился, когда, засунув руку в левый карман, нащупал там толстую связку ключей. Связка была очень тяжелой, а брелок, которым дедушка пользовался всю жизнь, — очень необычным. Однажды дедушка рассказал, по какому случаю ему подарили этот брелок в Бомбее, где он прожил много лет, и пообещал, что подарит его мне на восемнадцатилетие. Это была голова воинственного индийского бога Муругана, выполненная из слоновой кости. Муругану так удачно сделали мечтательное и доброе лицо, а неизменный павлиний хвост сзади был выполнен так изящно, что на брелок невозможно было насмотреться. Однако впечатление доброты передавалось только слоновой костью. Над глазами у него были вставлены два сапфира, что придавало лицу Муругана зловещее, дьявольское, завораживающее выражение, и оторвать взгляд от этого сына Шивы, позабытого всеми даже в Индии, было очень трудно.
Поигрывая связкой ключей, я прошел по извилистым городским улицам и дошел до дедушкиной конторы, расположенной на третьем этаже старинного делового центра. Латунная табличка на двери покрылась толстым слоем пыли, и надпись было невозможно прочитать. Я обтер ее тыльной стороной руки. Показалась надпись:
ЯМИН РОГИН
ОКАТ
Я вытащил из кармана сшитый мамой белый носовой платок со своими инициалами и как следует вытер табличку. Теперь на ней красовалась надпись:
БЮНЬЯМИН СТАВРОГИН
АДВОКАТ
Отперев дверь, я вошел в контору.
Комната была в пыли, и в ней все еще пахло дедушкой, его запахом, состоявшим из смеси ароматов разных сортов табака, лавандового одеколона и запаха старости. Мне не хотелось открывать окно и портить эту неповторимую атмосферу, сохранявшуюся здесь в неприкосновенности двадцать лет. Я только отворил ставни и впустил в комнату дневной свет. Затем подошел к дедушкиному огромному дубовому письменному столу и сел в старинное вращающееся кресло. Огляделся по сторонам: вокруг было полно журналов о кино. На журнальных столиках и под ними, в папках и на табуретках — короче говоря, журналы о кино были везде. Я выдвинул ящики стола. В ящиках лежали бутылки виски всевозможных размеров — почти пустые, слегка початые или запечатанные, а еще бумага разных сортов.
Я открыл одну из бутылок. Протер калькой стоявший рядом на столе маленький стакан и сполоснул его виски. Дедушка обычно пил виски как минимум двадцатилетней выдержки. Я налил себе виски в стакан и начал пить маленькими глотками, вдыхая великолепный аромат напитка. Надо сказать Вангу Ю, чтобы пришел сюда завтра утром убраться, только чтобы окна не открывал. Н-да, боюсь, что я, сам того не желая, уже вступил в игру Жакоба и изготовился и сердцем, и разумом к расследованию убийств мальчишек-посыльных… От бессонной ночи у меня звенело в голове, на нервной почве началась изжога. Я плеснул себе еще немного виски в опустевший стакан, взял один из киношных журналов, но он был таким пыльным, что я отшвырнул его на стол. Потом положил туда ноги и заснул крепким сном.
