— Во водичка! — показал он большой палец и, с вытянутыми вверх руками опустившись на дно, показал глубину. Вода едва скрывала его макушку.
— Ильди! Заходи скорей! Тут такая прелесть…
Ильдика, оказалось, совсем не умела плавать. Подобно заботливой утке, от которой уплыли высиженные ею утята, она суетилась вдоль кромки воды, порываясь оказаться рядом с Габором, входила по колено, готовая броситься вплавь, но вовремя спохватывалась и выскакивала на песок, оставляя в нем следы босых ног.
— Ильди, ну что же ты? — стоя по грудь в воде, ахал Габор. — Тут совсем мелко.
— Да, мелко! — жеманилась она. — Меня с ручками накроет.
— А я на что, Ильдика! — пытался убедить Габор. — Раз, два — и я научу тебя плавать.
Наконец, они подняли возню на мелководье и забыли обо всем на свете.
— Чего он в ней нашел? — с чисто женской непосредственностью заметила Марта, завидуя, что Ильдико оказывается столько внимания.
Ильдика и Имре показалась слишком манерной девицей, но осуждать никого не хотелось. Было состояние, когда хочется обнять каждого человека, когда каждый кажется родным и близким.
— Марта, а ты разве не будешь купаться? — Имре осторожно привлек ее за плечи.
Она не отстранялась. А он почувствовал, каким деревянным сделался его язык, и самая простая, элементарная фраза едва не застряла в глотке. Имре отступил на шаг и, не пробуя воду, бултыхнулся в нее, пугая стрекоз.
Через минуту он, сделав круг, выплыл на мель и, подчинясь распиравшему его чувству, продекламировал:
— Принес я сердце. Делай с ним, что хочешь!..
Получилось так громко, что, словно аплодисменты, испуганно хлопая крыльями, из камыша взвились три утки и со свистом метнулись куда-то в сторону. А ведь сидели, никакого шума не боялись. Допекло.
Марта в восторге захлопала в ладоши:
— Вот кто по-настоящему способен оценить тебя! Читай еще, читай!..
Он пропустил ее шутку мимо ушей, осыпав Марту серебром брызг из-под ладони. Она притворно вскрикнула и, погрузившись в воду по грудь, поплыла, как утка.
А еще Имре помнил, как они рыбачили удочками, как у Ильдико сорвалась какая-то огромная рыба и ушла вместе с крючком и концом лески. Они после целый вечер обсуждали, сколько в рыбине было килограммов.
Наловили на добрую уху. Запалили костер, и, когда он разгорелся и пламя выпрямилось, играя, неожиданно теплая летняя тьма обступила их. Ужинали уже при свете костра и звезд.
…Имре проснулся от жуткого грома и полыхания молнии. Рядом храпел Габор. Палатка будто взлетала, объятая иссиня-белым сияньем, и мгновенно проваливалась во тьму. В наступавшей тишине слышен был ликующий стук ливня по брезенту и оглашенный храп Габора.
— Ой, мальчики! Мы, кажется, промокли! — раздался женский писк у входа в палатку, — Мы к вам!..
Имре дернул за руку Габора, включил фонарик, уступая девушкам место рядом с собой.
— Ох, зачем я поехала? — запричитала Ильдика.
— Откуда такая туча? Ты же говорил, не будет дождя… — накинулась Марта. — Одуванчики, одуванчики не закрываются… И местный мужик — тоже мне, специалист… Я видела, как он зевал. Еще тогда подумала — к дождю. Только никому не сказала.
Совсем рядом, с ослепительной вспышкой, будто взорвалась бомба. Трах-тах-тах! — под жуткий женский визг.
Обе девушки повалились на Имре, видя в нем единственную свою защиту. Какая-то неизъяснимая дрожь пронзила его от близости Марты. Он ощутил сразу ее всю, от головы до кончиков ног, прижал, мокрую, трясущуюся от страха и нежности.
— А мне? — хриплым просящим голосом, будто и не спал, проговорил Габор, прижимая к себе Ильдико.
* * *
…А еще? Что было еще? Было ослепительное утро в мириадах дождевых капель на траве, на листве, на палатках. Было теплое, словно извиняющееся за причиненные ночные неудобства солнце. Было черное мокрое пятно от вчерашнего костра и — снова купанье в чистой и тяжелой, как некий драгоценный слиток, воде. Пар шел от палаток, от травы, от высыхающей одежды.
Почему все проходит?..
Они с неохотой тащились к станции. Страх опоздать на поезд подгонял их, мешал вдоволь посмеяться над собой, какими были во время ночной грозы. Но над всем этим Имре невыносимо сладко сжимало сердце ощущение близости сильного тела продрогшей Марты, ее невозможные губы и тот жар, который заставлял их забыть об ослепительных сполохах и разрывающем треске и грохоте небесных стихий.
Забавными казались сейчас узкие, в размер ширины тележного колеса, светлые лужицы, как смешное напоминание о проутюжившей землю ночной грозе. Юркие паучки-водомерки, как мальчишки на коньках по льду, уже скользили по прозрачной поверхности, как ни в чем не бывало. Птичьим звоном, свистом и щебетом была заполнена округа. Но странно, она не нарушала девственную тишину, простирающуюся до едва заметных горных очертаний у горизонта. Тишина царила такая, что еще издали стал слышен певучий скрип той самой телеги, которая встретилась вчера, а спокойный голос возницы, понукавший лошадь, раздавался будто совсем рядом. Парень сидел в той же позе, что и вчера, свесив ноги в растоптанных башмаках, и левой рукой изредка подергивал вожжи.
— Низко кланяемся! — не без ехидцы встретила его Марта, — как вы говорили, так и вышло.
— И слава Богу, — ничуть не смутясь, для всех вместе отозвался парень. — Хорошо наозоровались? — и пропекшееся солнцем лицо его едва заметно оживилось, вгоняя в краску жеманную Ильдико.
— Ладно, мужик, чапай, куда чапал, — заворчал Габор, подпуская нотки угрозы в свой голос.
— У такого мужика не напьешься молока! — вдруг озорно пропела Марта и, притопнув ногой, помахала вознице ручкой.
На полустанке в ожидании пригородного поезда стояла та же самая коза с вылупленными глазами. И когда поезд подошел и ребята, торопясь, грузились в вагон, коза все-таки выбрала момент, изловчилась и с разбегу поддала под зад вначале охнувшей, потом завизжавшей Ильдико. Габор запоздало кинулся на козу, но она так угрожающе выставила рога, что Габор смутился и счел за благо подняться на площадку. Тем более, что в тот момент, как сигнал к отправлению, раздалось от железнодорожного помещения певучее:
— Миленькая! Ты что ж опять за свое!.. Я тебе покажу!
* * *
Боже, как давно это было! Еще политики на куски рвали Польшу, еще о Второй мировой не помышлял ни один обыватель Венгрии, а пахарь по весне пахал парную от тепла землю и в душе радовался будущему урожаю.
В голове Имре остался тот давний разговор с Мартой. Они забежали от дождя в тихое кафе на краю улицы. Взяли по чашечке черного кофе и, вкушая крошечными глотками, смотрели в окно, как прохожие разбегались от летнего очистительного дождя, как вода пузырилась, с клекотом выбиваясь из водосточных труб, чтобы тут же исчезнуть под решеткой городской канализации. А по тротуару, на виду всей улицы, шла молодая пара и смеялась, держась за руки, смеялась навстречу секущему их дождю. Промокшая насквозь одежда обрисовала их ладные фигуры, вылепила грудь и бедра девушки, сбила ей прическу.
Люди, прячущиеся под козырьком кафе, показывали на них руками и тоже смеялись, завидовали их молодости.
— А мы с тобой спрятались! — с сожалением произнес Имре. — Ты заметила, что мы можем с тобой молчать?
— Но нам же не скучно от этого? — то ли возразила, то ли подтвердила Марта. — Время все меняет. Ничего нет постоянного. Кстати, зачем ты хочешь быть летчиком?
— Зачем ты хочешь стать балериной? — переадресовал он ей вопрос.
— Я не хочу стать балериной, — неожиданно призналась она. — Если хочешь знать, я не выношу этих тощих девиц. Мне кажутся они выводком пищащих цыплят.
— Из которых вырастают затем куры… — не удержался Имре.
— Как хочешь думай. Я не такая. Я знаешь, кем буду?..
Перед окном кафе поскользнулся и едва не грохнулся вылетевший под дождь паренек.
— …Нет, пока я не скажу, кем буду. А ты зачем хочешь стать летчиком? — она хитро посмотрела на него тем слегка насмешливым взглядом, который так ему в ней нравился.
— Ты видела парашютистов в небе?
— Ага!
— Красиво?
— Как на картинке. И ты из-за этого хочешь стать летчиком?
— Ты знаешь, как там себя чувствуешь, — он показал глазами вверх, — когда камнем летишь вниз? И сам себе кажешься камнем, у которого свист в ушах.
— Камнем с ушами, — рассмеялась она, гася пафос.
— Да вот, представь себе, камнем с ушами, который сейчас вонзится в землю. И все, и — точка. Тьма! И вдруг тебя кто-то встряхивает, над тобой раскрывается ослепительное солнце парашюта, а вокруг далеко-далеко…
— Насколько хватает глаз… — подыграла она ему.
— Да. Насколько хватает глаз, видно во все стороны, как живет и светится земля. Вот, когда летишь, ведешь самолет, иное впечатление. Особенно на наших тихоходных: будто на волах поле пашешь.
