На секунду задумавшись, Маврикий бросился к девушке и принялся срывать с нее одежду. Лена не сопротивлялась, она наоборот, словно только и ждала этого момента, и спустя мгновение предстала перед смущенным Августином и торжествующим Маврикием полностью обнаженной. Августин не знал, куда ему деваться, краска стыда покрыла его щеки, но он не мог оторвать от Елены взгляда, любуясь ее налитой грудью.
— Ну что, мой друг, ведь правда хороша! Ею нельзя не восхищаться! Она достойна самых лестных комплиментов. Но полно краснеть от стыда, ты не видел главного. Того, чему и посвящены мои стихи, — сказал Маврикий и упав перед девушкой на колени, развел ее ноги в стороны, подложив их на подлокотники.
Августин нервно сглотнул слюну, увидев манящее лоно, на котором не было ни единого стыдливого волоска, хоть немного прикрывающих завесу тайны.
— Вот, вот оно! — закричал обезумивший Маврикий. — Совершенство, идеал, божество! Вот то, ради чего мы все существуем. Вот, где возникает новая жизнь, мой друг. А теперь слушай, слушай внимательно, и ты все поймешь сам…
К нам намедни весною повеяло,
Возвратился из Африки птах,
Разливается трель соловеева,
И гормоном наполнился пах.
Развернулась мысля моя та ещё,
Растекаясь слюной по губе,
Про дышащее зноем влагалище,
Так идущее милой тебе.
Как оно изобилует складками,
Как мне лучших не надо наград:
Лишь облизывать горки их сладкие,
Пухлых губок солёный мускат.
Я хочу упразднить со влагалища
Замороженный зимний засов,
Чтоб до пяток упало забралище
Кружевных треугольных трусов.
Чтоб вдыхать исступление мускуса,
Свой язык между губ опустя,
Осязать упоительный вкус его,
Как не знавшее ласки дитя[2].
— Гениально, — произнес Августин, не в силах оторваться от Елены.
— Я знаю, знаю черт возьми. Ну что же ты стоишь, иди же сюда. Сядь рядом со мной и взгляни на нее вблизи. Иди же!
Не в силах противиться, Августин упал на колени и ощутил манящий, возбуждающий запах. Голова закружилась, лоб покрылся испариной и сам не зная, что он делает, Августин принялся лизать призывно распахнутое лоно.
— Да, да, — продолжал безумствовать Маврикий. — Иди на поводу у своих желаний, перестань быть рабом приличий и законов, эталонов и стереотипов. Ты свободен, как и все мы. Делай, что велят желания и обретешь спасение…
— Еще, еще, — молила Елена, стискивая голову Августина руками и вжимая ее в свою плоть, — да, хорошо…
Сняв трясущимися руками штаны, Августин навалился на девушку, войдя в нее, а Елена обхватила его ногами и впилась губами в шею.
— Вот так, — кричал Маврикий, — вот так. Задай ей жару, дай волю безумию и разрушь барьеры, освободись, а вместе с тобой освободится и весь этот мир! И мы станем свободными. СВОБОДНЫМИ ото всех и навсегда!!!
Когда обессиленный Августин оторвался от ненасытной Елены, его место занял Маврикий, а спустя час они вместе, расслабленные и обнаженные сидели на полу, пили коньяк и непринужденно болтали.
— А можно я нарисую картину? — спросила Елена.
— Конечно, — ответил Маврикий. — Давай прямо на стене. А краски у тебя с тобой?
— Да, я тебе их в портфель положила.
Это было потрясающее зрелище — обнаженная художница, разгоряченная от любовных утех, с кистью в руках. Ее движения были размашистыми и уверенными, каждый мазок давался с легкостью, словно высшая сила двигала ею в этот момент. Никто, кроме нее не знал, что именно она рисует, да это было и не важно — даже находясь поодаль, Августин и Маврикий ощущали мощнейшие энергетические флюиды, исходящие от Елены, будто она превратилась в демона, перелетающего от одного края стены к другому. Она и правда парила, ни на секунду не замедляя ход, и когда образы на картине стали отчетливо проявляться, художница уже не сдерживала эмоции. Теперь после каждого мазка, из ее горла доносился стон, казалось, она не рисовала, а продолжала заниматься любовью, неистово отдавая партнеру всю себя…
— Ты любишь эту женщину, мой друг? — вдруг спросил Августин.
— Любви не существует, это люди возомнили ее себе, в надежде склонить голову в очередном рабском позыве. Это свойственно даже самым сильным особям, уверенным в себе и достигших высот. Но рабская душонка все равно дает о себе знать, а единственно возможный способ подчинения в данном случае — игра в любовь. Но ее нет — есть лишь порыв, после которого наступает бездумное паразитическое существование, когда люди живут, пользуясь друг другом. Они называют это семьей. Но в действительно это два обыкновенных паразита.
— Пожалуй, прав ты кое в чем, но все же я поспорю. Огонь проходит, да, но тлеют угольки, и эти угольки любовью называют люди, пока они живут — живем и мы.
— Мы просто называем одни и те же вещи разными словами. Обретая покой и объединяясь в семью, люди неизменно подчиняются желаниям партнера, и чувства, зажатые в тиски, исчезают. А мы с Еленой свободны от всяческих обязательств — она может упорхнуть в любой момент, как и я, и эта возможность придает отношениям особый колорит, не дает огню стать угольками. Мы не два паразита — мы свободные люди, у каждого из нас своя дорога. Эй, Лен, ты меня любишь?
— Я люблю шелест травы, — ответил художница, на миг оторвавшись от картины, — пение птиц, запах леса, а еще я люблю рисовать.
— Вот видишь, — сказал довольный Маврикий. — Меж нами нет любви, но есть нечто большое — понимание того, что мы свободны. Ведь только получив свободу ото всего, ты получишь счастье…
Наконец, картина была закончена. «Вуаля», — произнесла Елена, сделав последний мазок кистью и показав друзьям свое творение. Картина была насколько хороша, настолько же и противоречива. Распахнутое женское лоно, из которого бил вулкан и текла лава на фоне замерших в ожидании Бога и Дьявола с напряженными фаллосами.
— Браво! — воскликнул Августин.
— Ты как всегда великолепна, — поддержал Маврикий. — Эта картина достойна лучших музеев мира.
— Вот еще! — ответила Елена. — Она только для вас. Смотрите и наслаждайтесь и дайте мне, наконец, вина. Ваша дама устала и нуждается в отдыхе…
Сегодня Наташа вновь закатила скандал — упрекала и корила, убеждала искать работу и зарабатывать для семьи деньги. Опять деньги. Эти жалкие бумажки, сводящие с ума примитивных людей. Кто они, эти бесчувственные особи, вкалывающие до седьмого пота и возвращающиеся домой с мертвенно–бледным лицом? Кто вспомнит о них после смерти? Что они оставят после себя в истории? Хоть маленький след, хоть крупицу своего «я»? Да ни за что. Они уйдут и о них тут же забудут, даже если они обладают огромным состоянием. А вот его, Андрея, будут чествовать веками. Дети будут изучать в школе написанные им произведения, а критики испестрят каракулями кипы бумаг в надежде донести до людей суть его творчества. Он станет бессмертным в сердцах миллиардов. А Наташа требует каких–то денег… Господи, почему одних ты одариваешь просветленным разумом, а другим оставляешь лишь скудоумие?
Ну хорошо, хорошо. Он отправит еще несколько резюме этим конторским крысам, недостойным даже его взгляда. Только пусть Наташа отстанет, только пусть успокоится хоть на неделю или две, не пристает, не лезет в душу, не дает советов. Его роман написан почти наполовину, а значит, скоро звезды засверкают на небе в его честь, и вся богема распахнет перед ним объятия. Но он не примет ее — отмахнется рукой, как от проказы, потому что она не ценила его ранее, а хочет лишь воспользоваться им, побыть в зените его взошедшей славы… Ах, скорей бы это произошло. Скорей бы роман издали, и тогда Наташа поймет, как ошибалась, с какой примитивной меркой подходила к нему. Поймет, как несказанно ей повезло, что она отыскала настоящий алмаз в грязевых потоках своей обыденной и банальной жизни…
Как же мучительно ожидание, как медленно тянется время… Нужно выпить. Хоть один глоток обжигающего алкоголя, чтобы не думать больше о светлом будущем, ждать которого нет никаких сил. Подойдя к холодильнику, Андрей извлек водку и плеснул немного в стакан. Осушив его до дна и наполнив вновь, он повторил процедуру, а затем еще раз и еще… Вот так хорошо… Так легко и спокойно… Нужно просто потерпеть, прожить как–нибудь несколько жалких месяцев, оставшихся до прихода славы. Но как оградить себя от Наташиных придирок? Где найти хоть какую–нибудь подработку, маленькую формальность, которая защитила бы его и позволила вздохнуть с облегчением?
А может, украсть? Спереть несколько тысяч долларов и сказать, что нашел работу? А там придет успех, и повод для лжи исчезнет. Или взять кредит в банке, который с легкостью будет погашен, как только книга появится в продаже? А вдруг ему дадут денег просто так, под имя? Конечно, имя его пока не слишком известно, но ведь банки развивают программы по инвестициям в будущее, почему бы им не вложить деньги в Андрея, а он, так уж и быть, где–нибудь упомянет название их тщедушной конторы и сделает ей солидную рекламу. И в самом деле, чем не шанс? И деньги появятся, и жена пилить перестанет. Наоборот, похвалит. Еще бы, ведь он на блюдечке с голубой каемочкой принесет ей эти жалкие бумажки и кинет под ноги, чтобы отвязалась и не приставала до издания романа. А там уж пусть пристает — не страшно. Со славой, деньгами и огромным успехом в народе он сможет свернуть горы и исполнить любую прихоть супруги. Точнее, не он, конечно, а специально нанятые слуги, но сути дела это не меняет. Главное — что его оставят в покое, и не будут лезть в его жизнь.
