— Одиннадцать чистопородных арабских скакунов было, товарищ комиссар, сам видел! По двадцать тысяч рублей золотом каждый! И конюхов человек двадцать. Ни у кого такой конюшни не было, товарищ комиссар, ни в Вильне, ни за Вильней. Выводили на пробежку — земля дрожала…
— Тоже вывезли?
— Видать, немца достались.
Граф вдруг заговорил, показывая рукой в окно. Чужая речь звучала приятно для уха, комиссар слушал, не перебивая.
— Ну? — уставился он на женщину, когда граф утомленно затих, вытирая с бороды слюну.
— Граф говорит, что кони и правда были очень дорогие, лучшие в России… В Англии покупали, так, граф?
Старик кивнул головой.
— Где они сейчас?
— В Варшаву увезли… Не знаю, этим управляющий занимался, но мы уже давно без управляющего… Граф отошел от всех дел, не захотел жить с семьей… Понимаете, мы не имеем никаких связей…
— Ладно.
Замок был наполнен голосами, грохотом, шуршанием, к потолкам с лепниной вздымалась пыль, собиравшаяся по углам голами. Красноармейцы деловито стаскивали в кучу все, что попадалось под руку: стулья, зеркала, скатерти, покрывала, посуду. С грохотом рухнул один из рыцарей у лестницы.
— Кахля на печках хорошая! — крикнул в спину комиссару цыганистый парень с завязанной шеей. — В Ивенце мой дед кахлей занимался, эта оттуль…
— Кафель не трогать, — погрозил ему комиссар. — Вывезем только то, что могут украсть.
— А як же! — охотно согласился красноармеец. — Народное имущество. Но украсть и кахлю можно, и шпалеры, весь замок по кирпичине разберут, если что.
— А это? — похлопал комиссар по кобуре маузера.
— Дак ясно. Власть тогда власть, когда ее боятся.
Красноармейцы по одному заскакивали на кухню и выходили оттуда, жуя. У комиссара засосало в животе, но на кухню он не пошел. Нечего ему делать на кухнях. Интересно, кто готовил графу еду? Неужели эта, с задранным носом?
Сверху уже спускался, опираясь на трость, граф, женщина следом за ним несла раздувшийся саквояж.
— Что в нем? — потянулся комиссар к саквояжу.
— Необходимые бумаги, документы, печать с гербом… — раскрыла саквояж хозяйка, но из рук не выпустила.
Саквояж был из хорошей кожи, вместительный, удобный.
Из конюшни подогнали двух запряженных в сани лошадей, стали загружать в них ящики, узлы, скатанные ковры.
— Товарищ комиссар, — подбежал Безручка, — как будем зеркала вывозить? Фура нужна, и не одна…
— Отставить…
Комиссар посмотрел в одно из высоких венецианских зеркал — и сам себе не понравился.
— Возьмешь двух красноармейцев, останешься замок охранять. Старшим назначаю, ясно?
— Так точно! — вытянулся Безручка.
Комиссару отчего-то хотелось быстрее выехать из замка. Стоит он больно неудобно — в пуще на берегу быстрой извилистой речки. Комбед или исполком не разместишь. В дом для беспризорников тоже нужно продукты завозить, а это далеко. Охотничий дом… Может, рабочие и крестьяне когда-нибудь и будут выезжать на охоту, но на кой черт им замок? Балы устраивать? Кончилось время балов. Эти, видно, тоже давно на них не гуляли. Он оглянулся на хозяев, стоящих у распахнутой настежь парадной двери. Граф щурился от яркого света, провожал взглядом каждого, тащившего сундук или узел. Женщина брезгливо морщилась, отворачивалась от хамов, норовивших толкнуть или зацепить ее узлами.
Время балов закончилось.
2
На совместном заседании председателей военного комитета, исполкома и комбеда граф отвечал по-французски и улыбался.
— А, сволочь, по-людски говорить не хочешь?! — дернул щекой комбедовец Холява. — Расстрелять!
Однако остальные его не поддержали. Графа вывели в соседнюю комнату.
— Из Варшавы пришло требование о выдаче, — сказал Пузиков, председатель волисполкома, — хотят забрать к себе. Воссоединение с семьей…
— А мы им — во! — показал дулю Холява.
— Дался тебе этот граф, — пожал плечами Пузиков. — Земля с дворцами здесь останется, никуда не уедет.
— Бриллианты с собой заберет.
— Нет бриллиантов, — вмешался комиссар, который арестовывал графа в пущанском замке. — Немного столового серебра, пара золотых колец, серьги. Видно, до войны успели все вывезти, вместе с арабскими скакунами. Я не здешний… Богатые они были?
— Кто, Тышкевичи? — неохотно стал ковыряться в бумагах Пузиков. — Родовые поместья в Логойске и Острошицком Городке, дом в Вильне, имение в Биржи в Литве… Вот здесь написано — какой-то Тышкевич основал музеи в Вильне и Паланге.
— Расстрелять за то, что вывезли золото, — стоял на своем Холява.
— Старый граф ни при чем. — Комиссар поднялся, прошелся по кабинету. — Дети старались, родня. Считаю, отпустить его можно. Все равно долго не проживет.
— А что его баба? — спросил Пузиков.
— Альбом на память попросила. — Комиссар достал скомканный носовой платок, высморкался. — У нее здесь мать живет, отпустили.
— Конопацкую? — подскочил комбедовец. — И ее не надо было отпускать. Попили нашей крови, теперь нехай дерьма поедят. У матери ее домина будь здоров, гостиницу сделать можно.
— До всех очередь дойдет, — сказал Пузиков, — пока что с графом надо решить.
— Расстрелять к чертовой матери!..
— Отпустить мы его отпустим, — сел на свое место комиссар, — нам сейчас международные скандалы не нужны. Однако необходимо, чтобы он подписал отказ от всего имущества Тышкевичей: земли, замков, дворцов, домов, фабрик и так далее…
— Правильно! — прояснилось лицо Пузикова. — Мало ли как повернется — а у нас документ. Мудро!
— Надо составить подробный список всех владений, — продолжал комиссар, — отправить с мандатами людей в архивы или еще куда. Документы должны быть выправлены по всей форме, чтобы комар носа не подточил. А граф…
— В костеле нехай посидит! — вскочил, свалив стул, Холява. — Вместе с бандитами. По принципам социальной справедливости, значить! От имени трудовой бедноты требую графа в костел!
Присутствующие переглянулись: можно и в костел. Напоследок. Вернуть его в реквизированный замок нельзя, а в костеле тюрьма как раз для эксплуататоров трудящихся масс.
— Микола, пиши! — закатив глаза, начал диктовать Холява. — Так и так, революционной метлой выкинуть всякую нечисть и сволочь на свалку мировой истории! Долой панов и подпанков! Даешь мировую революцию!..
Холява сам повел графа в костел, в котором новая власть устроила тюрьму. Граф шел, с интересом разглядывая дома и редких прохожих.
— Давай-давай! — толкал его в спину комбедовец. — Нечего дурнем прикидываться.
Граф шаркал валенками в галошах, поправлял шапку, сползавшую на глаза.
— Что, голова усохла? Слухай, из какого меха у тебя шуба? А? Все равно в костеле разденут. Там, брат, и воры, и убийцы, один из ваших сидит, охвицер. Разденут, и глазом не моргнешь. Охвицер уже в одном исподнем остался, ей-богу. Поменялся бы со мной шубой, а, ваше сиятельство? Я тебе кожух, ты мне шубу. Все равно тебе ее не видать, как своих дворцов-замков.
Граф все так же шаркал галошами, улыбался своим мыслям, бормотал не по-русски.
— Ну? — дернул его за рукав Холява, остановил. — Ты что, совсем не ферштейн? Снимай, говорю, шубу, она тебе в тюрьме не понадобится! Давай-давай, поворачивайся… Во, одну ручку, вторую… кожушок наденем… Хороший кожушок, не смотри, что короткий. Никто не позарится, скажут, на черта он нам с такими заплатами. Во так и просидишь несколько дней в тепле.
Граф с помощью охранника переоделся, теперь стоял перед ним дед дедом. Клочковатая борода, набрякшие слезами глаза, в дрожащих руках узелок с хлебом, куриной ногой и луковицей, спешно собранный еще в замке. Холява покосился на новые валенки, но переобуваться поленился.
— Пошли.
Надвинулась тяжелая громада костела, нависла над головой. Брякнул о дверь засов, заскрипели в морозном воздухе петли. Из черного провала дохнуло немытым телом, мочой, гнилыми досками.
— Принимайте графа ваше сиятельство! — весело крикнул Холява. — Место на нарах ослобонить, ихнее сиятельство не обижать. Слышите, бандюги?
На нарах зашевелились, но с места никто не поднялся.
— Дверь закрывай, холодно! — крикнул человек с ближних от двери нар, на которого упала полоса света.
Холява посмотрел на него, переступил с ноги на ногу, повернулся и вышел. Дверь стукнула, скрежетнуло железо. Стало темно и тихо.
— Кого к нам черт принес?
— Говорят — сиятельство.
— Какое такое сиятельство?
— А холера их знает, какие они бывают…
Несколько человек поднялись, подошли к старику. Ловкие пальцы пробежали по нему с головы до ног. Граф не успел рта раскрыть, как стоял без шапки и узелка.
— Ну, подымай, подымай ногу!
Старик послушно поднял одну ногу, потом вторую.
