— Ничего, надо будет — сходят да купят.
Однажды она честно призналась:
— Понимаешь, если мне подставляют шею, я сразу же на нее сажусь.
— А если не подставляют?
— Все равно сажусь, но только так, чтобы человек как можно позже заметил.
И вот сидим мы над распластанной на полу юбкой. Ира берет в руки кусок мыла и чертит неровный круг сантиметрах в семи от подола. Потом хватает ножницы и лихо отрезает лишний кусок.
— Ну, вот и все. А ты говоришь — ателье. Смотри!
Она ловко, как художественная гимнастка обруч, накидывает на себя юбку, устремляется к большому зеркалу. Обкромсанный подол уныло свисает неровными клоками.
— Как же это так получилось, а? — искренне расстраивается она.
— Может, все-таки в ателье?
Вид у нее такой, будто ее незаслуженно преследует страшный рок.
Сама же она преследовать умела и делала это с особым, злорадным удовольствием.
Однажды, приобретя в очередной раз в магазине готовые сырники, Ирка пришла домой и, наскоро обжарив их, принялась уминать. Вдруг ойкнула, скривилась: в горячей сердцевине одного из них скрывался маленький камешек. Что бы сделал на ее месте обыкновенный человек? Выбросил бы камешек и жевал себе дальше. Не тут-то было.
Аккуратно завернув «улику» вместе с недоеденным сырником в целлофановый пакет, Ирка решительно двинулась в магазин, где предъявила все это изумленной продавщице.
— Что будем делать? — спросила грозно.
— А я-то здесь при чем?! Я, что ли, его туда пихала?..
— Не вы, конечно, — согласилась Мережко тоном, не предвещавшим ничего хорошего. — Вот я и хочу выяснить — кто. Итак, кто поставляет вам полуфабрикаты?
— Вы имеете в виду сырники? — зачем-то уточнила продавщица.
— Я имею в виду сырники, — свирепо повторила Ирка.
— Не знаю. Спросите у директора.
В итоге Мережко ворвалась в кабинет начальства, где повторила процедуру предъявления каменно-сырниковых улик.
Директор, дородная дама с закованными в кольца сардельковидными пальцами, в отличие от продавщицы не удивилась и, усмехнувшись, дала адрес поставщика: «ООО Форс».
— Форс мажор, что ли? Тогда понятно…
Придя домой, Ирка, дабы не растерять воинственный пыл, тут же позвонила поставщику и, подробно описав историю с камнем, потребовала компенсацию за выпавшую вследствие «укушения непригодного для пищи продукта» — ее собственная формулировка — пломбу.
На том конца провода, вместо того чтобы послать ее сразу, вежливо предложили встретиться и поговорить.
— Мне нужны не разговоры, а деньги!
— Будут и деньги, — заверили ее. — Мы прямо сейчас подъедем, говорите адрес.
— Не ходи, Ир, прибьют, — предостерегла я. — Подумай, как глупо лишиться жизни из-за какого-то дурацкого камешка в сырнике…
— Если через полчаса не вернусь, — решила она, — звони в милицию. И вот что: выйдешь сразу после меня и незаметно запишешь номер машины, в которую я сяду.
— Детектив какой-то…
— А что делать? За справедливость надо бороться!
— Но пломба-то ведь на месте, — заметила я.
— Да, — согласилась Ирка, — но могла же и вылететь!
Когда она села в подъехавшую к ее дому «Газель», я, делая вид, что прогуливаюсь, быстренько записала номер и приготовилась к худшему. Воображение рисовало жуткие картины Иркиной гибели.
Как только я дошла до жестокой сцены насилия подруги тремя, нет, пятью мужчинами, она, довольная, выпорхнула из машины, кивнув мне на свой подъезд: мол, заходи.
— Ну, что? Угрожали? — настигла ее на третьем этаже.
— Это я им угрожала! — веерно взмахнула перед моим носом двумя бумажками: тысячной и пятисоткой. — Мало взяла, конечно…
— Ну, ты даешь! — восхитилась я. — Как же тебе удалось?
— Сказала, что подам на них в суд, что на зарплату учителя географии не имею возможности вставлять пломбы, которые вылетают по их милости… Плюс моральный ущерб.
— Ир, а при чем тут зарплата учителя географии?
— Я соврала, что работаю в школе.
— Зачем?
— Для убедительности. И вообще, понимаешь, дело ведь не в камне…
— А в чем же?
— Наська, ты как маленькая. В идее справедливости, конечно. Мир устроен несправедливо, согласна? Если мы не научимся бороться со злом в мелочах, то не сможем победить и большое зло, вселенское.
— Да? А почему твоя борьба носит корыстный характер?
— Одно другому не мешает, — философски заметила Ирка. — Жить-то всем надо. Борьба борьбой, а сырников хочется всегда. И без всяких камней, разумеется. Знаешь, я теперь буду специально в продуктах изъяны искать — неплохо можно заработать! И тебе советую.
— Я принесла вам новые сны. Вот, взгляните.
Светлана Сергеевна, грациозная, с одуванчиковыми волосами, чем-то похожая на Гурченко, показывает мне свои акварели.
— Отгадайте-ка, что мне снилось, — просит она, нетерпеливо заглядывая мне в лицо.
Светлана Сергеевна по моему совету рисует сны — так мы пытаемся победить поселившуюся в ее душе тревогу. Рассматриваю какие-то размытые экзотические цветы на зеленовато-голубом фоне.
— Ну, что это?
— Летний сад?
— Не угадали.
— Цветы на фоне неба?
— Опять нет.
— Тогда не знаю…
Светлана Сергеевна улыбается:
— Это мое детство. Понимаете, время, когда еще ничего не знаешь о жизни. Ничего страшного. Время абсолютной доверчивости…
— А что потом?
— Потом? Я же рассказывала. Война, голод, две похоронки: на отца и старшего брата, едва не сошедшая с ума мать. Институт, работа. Не очень удачный брак, гибель единственного сына, Кирюши, — и вот, в итоге я здесь.
— А другие родственники у вас есть?
— Есть. Был даже момент, когда я мечтала уехать отсюда и жить с ними.
— А теперь?
— Теперь не хочу.
— Почему?
— Милая Анастасия Александровна, вы еще так молоды… И ждете ребеночка, да? — она посмотрела на мой сильно округлившийся за последний месяц живот.
— Жду.
— И у вас хороший муж?
— Хороший.
— Что ж, дай Бог. А мне и здесь неплохо. Привыкла. Здесь как в хорошо оборудованной, комфортабельной клетке. Точнее, формально ты можешь уйти отсюда в любой момент, реально — сюда не попадают люди, которым есть куда пойти…
— Но вас ведь тревожит что-то еще?
— Тревожит? Да. Мне кажется, я не сделала чего-то самого главного в своей жизни. Как бы это объяснить?.. Настало время собирать камни, драгоценные камни, а под рукой одни неотесанные булыжники… Понимаете? Знаете, ведь я в юности писала стихи. Никудышные, конечно, но ведь не в этом дело. Мне хотелось их писать. А сейчас я даже не могу заставить себя читать. Сижу целыми днями, уткнувшись в телевизор, и тупею. И так почти все здесь. Потерян интерес к жизни. И ничего с этим поделать нельзя.
— Но ведь есть же хор, настольный теннис.
— Ну, хожу я, пою. Только кому все это надо? Блеем что-то фальшивыми голосами…
— А это что? — показываю ей на следующий рисунок.
— Композиция называется «Невнятица», — устало говорит она. — Знаете, бывают такие бессвязные, сумбурные сны, какие-то обрывки цветов, звуков, запахов. Бытийная мешанина. Ну вот я и пыталась это передать.
— По-моему, удалось. Светлана Сергеевна, давайте с вами сделаем вот что. Вы продолжайте делать рисунки, мне необходимо тщательно проанализировать изменения в вашем эмоциональном состоянии, переданные через цветообразы. Но главное — попробуйте находить в каждом дне некую точку радости, ловите себя на каждой позитивной мысли, ощущении, надежде. И попытайтесь зафиксировать это состояние, отметьте, в какие моменты это происходит.
— Точку радости? Любопытно. А что делать с негативными мыслями, с точкой боли?
— Побольше гуляйте и поменьше смотрите телевизор. Поймите, у вас есть не только прошлое, но и будущее.
— А зачем оно мне, будущее? Что в нем, кроме смерти?
— Смерть — только переход из одного состояния в другое. Иными словами, продолжение жизни на новом уровне, — я чувствовала, что говорю неубедительно, и Светлане Сергеевне требовались сейчас совсем другие слова, но не могла понять какие. Всегда самым трудным было найти для человека необходимые именно для него слова.
— Это все философия…
— Попытайтесь понять одну вещь: вы не доживаете, а полноценно живете. И жизнь здесь, в «Кленах», тоже может быть радостной и желанной.
— Желанной? Подумать только…
Смотрю в окно на оледеневшую кленовую аллею. Сегодня морозно, и в голубом воздухе парят редкие снежинки, медленно двигаются темные силуэты стариков. Скамейки пусты, и на них маленькие молодые сугробики. Так хочется дотронуться до них рукой…
Вот на таких же скамейках сидели мы с Сашей на Тверском бульваре, точнее, он на скамейке, я у него на коленях. Нам было по двадцать два, мы еще не были женаты. Только что сдали зимнюю сессию: он в Литературном институте, я в МГУ. Оранжевым влюбленным светом светили фонари, освещая наши бесстыдные поцелуи на виду у прохожих, и снежинки таяли, осев на волосах. А вечером мы шли, держась за руки, в консерваторию, где под звуки Моцарта жизнь казалась прекрасной, а счастье — правдоподобным.
