Но ведь, что греха таить, и у самой бабы Нели все меньше в душе заботы о них и тревоги. Случится что у какой-нибудь из них — вроде бы и заволнуется баба Неля, вроде бы и захочется ей чем-нибудь помочь, утешить, посоветовать, а чуть времени пройдет, и притупляются, затягиваются мутью безразличия эти прежде нестерпимо острые чувства. Они словно давно засевшая заноза, от которой лишь порой, при неловком движении, бьет током по всему телу. Баба Неля быстро-быстро эту боль гасит, придавливает, не хочет больше. Да и советов для них у бабы Нели никаких не осталось, особенно в этой новой жизни. Циля, та и вовсе с недоумением смотрит на вытянувшуюся из нее цепочку живых существ и считает, кажется, что все они, включая и ее самое, дети одной матери, бабы Нели. Она уже редко помнит, кто — кто. Сама же баба Неля на память не жалуется, что надо, все помнит хорошо, неизвестно только, что именно надо. И картинки, которые показывает ей память, не стираются, но тускнеют и не вызывают у нее особого интереса, а только тягучую тоску по той, не бабе Неле, а Нелли, Нелечке, к которой это имело будто бы прямое отношение. Что толку, Нелли-Нелечки давно нет, ни одна из девок тоже никогда этими картинками не интересуется — не для кого их и вызывать, и баба Неля воспоминаниям предается редко.
Такое это занятие, стирка — задумаешься-задумаешься, не знаешь, про что и думаешь. Баба Неля стоит на коленях около ванны, руки в теплой мыльной воде, не стирает, ищет в мыслях, о чем начала думать. Ступни сзади лежат на каменном полу как не свои, как-то вставать придется.
— Ча-аю!
Скорей достирать, покою ведь не даст. Вот про нее и думала, про Цилю, что бросить ее нельзя, не на кого, не на девок же. А за самих девок особо страдать нечего, все как-то устраиваются в жизни, устроятся и они, так или иначе.
Вот только Валентина… Не то чтобы самая любимая, нет, внучку Леночку баба Неля когда-то любила больше всех, больше мужа, больше дочери, надышаться на нее не могла. Юльку Леночкину так полюбить уже не сумела, сил стало меньше, а теперь и вовсе, если Юлька родит при жизни бабы Нели, запросто может случиться, то для бабы Нели это будет совсем постороннее существо. Нет, дочь Валентина просто по времени ближе всех, ближайшее звено в цепочке, следующая на очереди. И совсем, ни к чему, не готова.
Баба Неля не помнит про себя, чтобы она чего-нибудь, что надо, не умела. Так или иначе, лучше, хуже, не учась и не колеблясь, за все бралась и все делала. Про Цилю и говорить нечего — солдат революции. В кого же это Валентина такая задалась, подушка пролежанная, ничего не умеет толком, ни к чему ни таланта, ни интереса, ни к чему и ни к кому не прикипела сердцем за свои полвека с лишним. Кое-как замуж вышла, кое-как Леночку родила. Мужа удержать, разумеется, не сумела, ну, это и получше ее не сумели. Леночка вон вовсе замуж не пошла, у них это нынче просто, нагуляла Юльку в восемнадцать лет, кинула бабе Неле, побежала дальше гулять. А Валентина, как муж ушел, и совсем заснула. Баба Неля ей и Леночку вырастила, потом и Юльку. Ну, а не будет бабы Нели, что Валентина тогда? Впрочем, не бабе Неле теперь это решать. Либо приспособится, либо пропадет — как все.
Развесила пеленки, дала Циле чаю, взялась за глажку. Слава Богу, постельное здесь не гладят, и Юлька свои джинсы с футболками не велела, с криком даже, но Леночке каждый день свежую блузку на работу, Валентина свое и сама могла бы, все вечера сиднем дома сидит, да пока надумает, пока раскачается, а там либо прожжет, либо перепачкает…
Забежала в перерыв Леночка, вытащила коробку с документами, что-то кладет, что-то вынимает. Последние дни все время в этой коробке роется, бегает куда-то, но, конечно, не говорит? Довольная сегодня на удивление, даже и ругнула бабу Нелю:
— Опять Циля Юлькину кровать всю прописает! Зачем пустила? Мало тебе, что в кухне вонь несусветная? — и то с улыбкой.
Редко нынче достаются бабе Неле Леночкины улыбки, давно уж нет у нее прежней ненаглядной внученьки Леночки, а почему-то эта улыбка бабу Нелю не обрадовала.
Леночка понюхала суп, поморщилась, но съела несколько ложек прямо из кастрюли.
— Села бы, пообедала как человек. Случилось что? Или не скажешь, как всегда?
— Потом, потом! Опаздываю! Вечером…
И опять улыбается, но прямо на бабу Нелю не смотрит. И убежала.
Вечером… Мнительная я стала, думает баба Неля. Ну, до вечера еще дожить надо.
Теперь Цилю кормить. Циля почти ничего не ест, но попробуй-ка пропусти обед или ужин.
Процедура сложная. Опять перетащить Цилю обратно в кухню — а не хочет теперь, хочет здесь, на кровати, упирается, не сдвинешь. Да ведь нельзя, все заляпает.
— Ну и сиди без обеда.
Циля мгновенно начинает плакать. Слез у нее мало, две-три слезинки всего, она подбирает их темным согнутым пальцем — и в рот, бережет жидкость. Дальше плачет всухую.
Баба Неля тоже заплакала бы. Но лучше не начинать, у нее слез нет совсем, а без слез такой жгучий спазм сожмет горло, за час не разделаешься.
— Ладно тебе, ладно, пойдем поедим.
А Циля раз, вывернулась из рук — откуда только прыть берется, когда не надо, — и улеглась. Лежит в своей пилотке, скрючилась, поплакивает потихоньку.
— Не хочешь есть? А без еды жить не будешь.
— Жить, жить! — всхлипывает Циля. — Только жить, жить, жить!
Звонок в дверь. И кого дьявол несет? У своих у всех ключи.
Молодой мужик, лет сорока с плюсом.
— Это здесь мишпахат олим ми Русия?[6]
— Здесь, здесь.
— Шалом. Это гиверет[7] Рувински?
— Это дочка моя Рувинская. А я Сомова.
— Да, так. Вот у меня барешима[8] Рувински Валентина, Рувински Элена, Рувински Юлия, Сомов Нелли…
— Это я… Да что в дверях стоять, пройдемте хоть в кухню, если по делу.
Какое у него может быть дело? А там Циля голодная плачет.
В одной руке у него список, в другой полиэтиленовый мешок. Дочитывает по списку:
— …и Ласкин Циля.
— А это моя мама.
— У вас все еще мама? Как красиво.
Да уж, куда красивее.
— А я прихожу сказать, что у нас есть мивца[9].
Баба Неля чуть не плюнула:
— Нет, нет, ничего не покупаем! Шалом, шалом! — и из кухни хочет его вытеснить на выход, а он не поддается:
— Як вам бехитнадвут, лехааник сиюа[10], помогать олим хадашим…[11]
— Ну, заболтал! Ничего я тебя не понимаю и понимать не хочу.
— Но почему? Вам не нравится баарец?[12]
Ну, что ему скажешь? Как дети, ей-богу. Нравится — не нравится, тоже мне разговор.
— Мне везде нравится.
— Увидите, будет хорошо.
— Знаю, знаю.
— Есть проблемы, но не надо входить в панику, они даются развязать.
Ах ты, ласточка моя, развяжи-ка ты мою проблему.
— Конечно, конечно, — соглашается баба Неля, а сама потихонечку направляет его к двери. А он открывает мешок:
— И я вам даю подарок.
— Подарок?
— Да, не так важно, я вам даю немного хорошей одежды.
Ни в чем он не виноват, хочет, как лучше, но бабу Нелю заливает злоба.
— Шмотья старого?
— Шмотья? Шматес? — Лицо обиженное, и впрямь как у ребенка. — Нет, совсем красивая одежда. — И вынимает две нарядные мужские рубахи, от долгого хранения на них плотно слежавшиеся складки. Показывает бабе Неле ярлыки на вороте: — Пожалуйста, очень хорошая хевра[13], «Брук Бразерс», Братья Бруки…
— Какие там братья бруки, это сестры-рубашки. Да у нас мужиков и в заводе нету.
— Мужиков? Икарим?[14] В заводе. Агрикультурный работник в бейт-харошет[15]. У вас нет? Но это не отыгрывает роль. Это не бегед авода[16]. Не трудовое платье.
— Да что уж ты думаешь, я и рубашки не видела? Не надо нам рубашек, нету у нас в семье мужиков, ну, мужчин, мужеска пола. Бабы одни, женщины, понимаешь?
Понимает. Сочувственно крутит головой, но не уходит. Смотрит даже, куда бы присесть. Баба Неля стоит твердо, неужели он и на это не поглядит, плюхнется? А ноги гудят-гудят, на месте стоять хуже всего. Рубашки сложил обратно в мешок, опять сверяется со списком:
— Рувински Элена — твоя дочь? Сколько лет?
— Внучка, — бормочет баба Неля, — тебе-то на хрена…
— Как, извиняюсь?
— Внучка это моя, внучка, — выкрикивает баба Неля.
— А, внучка, маленки. А Валентина?
— Дочь.
— Сколько лет?
Мужичок здоровый, крепенький, но года сорок три — сорок четыре наверняка есть. Попробовать, что ли? Валентина, тетеря сонная, не так уж плохо сохранилась.
— Сорок пять.
— О, — опять в список: — И Элена ее дочь. А кто такое Рувински Юлия?
— А это Лены, моей внучки, дочка.
— О? Внучка дочка? Сколько лет?
— Да маленькая она, совсем девочка.
— О! Я хочу с удовольствием познакомиться.
