— А это Лены, моей внучки, дочка.
— О? Внучка дочка? Сколько лет?
— Да маленькая она, совсем девочка.
— О! Я хочу с удовольствием познакомиться.
— С кем, с Валей?
— Да… что имеет маленки дочка. И совсем нет мужика.
Неужто неженатый? Вряд ли. Но проверить стоит.
— А вы что, тоже одинокий? Никого нет?
Оскорбился, покраснел даже.
— Как это значит, никого нет? У меня все есть, семья есть, дом есть, эсек[17] есть, рехев[18] есть… Моя папа-мама здесь от мильхемет хашихрур[19], от войны по освобождению… через Польшу…
Дальше баба Неля не слушает. Все у него есть! И туда же, на знакомство набивается, бесстыжие его глаза. А ты кто такая, одергивает себя баба Неля, мораль тут наводить? Против своего же интереса. Только разозлила, а зачем? Ну, теперь польсти, польсти.
— Вы, значит, здесь родились? А как хорошо по-русски говорите.
Расплылся сразу, заскромничал:
— Нет, я кцат[20], мене-более.
Сейчас скажет: «Когда родители не хотели, чтоб я понимал, они говорили по-русски»…
— Когда папа-мама не хотели…
Что в них приятно, быстро отходят. Вообще, по виду добрый человек. Валентине, нескладёхе, разве свободного найти? Это, может, Леночке, дай-то Бог… А человек местный, устроенный, может, что…
— А как вас зовут, я даже и не спросила?
— Цви, но по-русски Гриша, пожалуйста. Так вот, у нас есть мивца…
В комнате крикнула что-то Циля, но глухо, не разобрать. Баба Неля заторопилась, заговорила погромче:
— Да вы, Гриша, про мивцу лучше девочкам расскажете, они лучше поймут. Заходите вечерком в гости, все дома будут.
Гриша на возглас оглянулся, с ноги на ногу переступил, но спросил только:
— Этот вечер в гости?
— Этот, этот, сегодня.
И снова осторожно к выходу его, к выходу. Он двинулся, бормочет:
— Я с удовольствием хочу… — а сам прислушивается.
Посмотрим, какое от тебя будет удовольствие.
И снова Циля крикнула, да близко совсем.
Баба Неля оглянулась — а Циля стоит в дверях, большая, тощая, пилотка набекрень, ночная рубаха на животе комом заправлена в трусы, ноги голые, в одной руке костыль, другую вытянула прямо на Гришу и громко говорит:
— Мир фурн!
— Циля, ты что?
Гриша от самой двери тоже оглянулся:
— А, вот это ваша мама?
Баба Неля сжала зубы:
— Да, вот это моя мама.
Что, красиво?
Шалом, шалом — задерживаться больше не стал.
— Что же ты со мной делаешь, Циля?
Циля уцепилась свободной рукой за косяк, потрясает костылем в сторону двери:
— Мир фурн, майн кинд!
— Вот, родную дочь женатому подложить хочу, а ты спугнула!
— Мир фурн, мир фурн!
— Да будет тебе, куда фурн-то? Приехали уже.
— Мир фурн нах Исроэл, эрец хакойдеш![21]
Мир фурн… Впервые баба Неля услышала эти слова лет тридцать назад. Циля, коммунистка пламенная, соображала, однако, хорошо. Подошло ее время, и как жарко верила, так же и перегорела. Но место пусто оставалось недолго, она загорелась новой идеей: Израиль. У них там как раз недавно была большая война, они победили с треском, и вскоре после этого Циля объявила: мир фурн! Едем! Откуда только идиш у нее взялся, баба Неля никогда и не думала, что мать знает идиш. Стала зажигать свечки по субботам, молитвенник раздобыла, благословляла трапезу. Циля тогда была еще главным двигателем семьи, таким же, каким после нее стала баба Неля, а теперь незаметно, но цепко эту роль перехватила Леночка, Валентина на эту роль никогда и не претендовала. Циля тогда суетилась, встречалась с какими-то людьми, ездила в Прибалтику, узнавала. Леночка будет расти среди своих, ликовала она шепотом, пустив воду в ванной. Но семейная власть уже уходила из ее рук, а баба Неля не очень-то верила рассказам о райской заморской жизни, какие еще там свои, а затея опасная, неизвестно, в какую сторону и поедешь, и вообще, жилось им тогда сносно, маленькая Леночка росла здоровая и веселая, от добра добра не ищут, а Валентина и подавно, лишь бы не двигаться. Так тогда никуда и не двинулись, только Циля, услышав, что уехал очередной знакомый, вздыхала: мир фурн…
С этим затаенным «мир фурн» и прожила все тридцать лет. А когда жизнь стала совсем плохая и решили, теперь уже по Леночкиной инициативе, все же двинуться, той Цили уже не было, а эта вроде бы и не заметила перемещения, и не порадовалась своей победе.
Всю вторую половину дня бабе Неле не то что прилечь — присесть как следует не приходится.
Циля в конце концов поддалась на уговоры, села за стол в кухне, но так ничего и не съела, только извозилась вся и запросилась в постель. Обмыла ее, уложила, сделала укол, даже по голове погладила. Циля стянула подушку с соседней Валиной кровати, подбила себе под шею, прикрыла глаза. Баба Неля на цыпочках пошла из комнаты, за спиной раздалось отчетливое:
— Теперь покушать и чаю.
На ругань сил не было. Баба Неля снова подогрела суп, поставила чайник.
Прибежала из школы Юлька, сунулась было в комнату, увидела Цилю на своей кровати и ускакала на кухню. Баба Неля наскоро подала ей, пошла кормить Цилю. А Циля теперь тоже хочет есть за столом в кухне, вместе с праправнучкой Юлечкой. Только баба Неля перенесла еду в кухню, перевела Цилю, заново обмотала ее тряпкой — Юлька без звука подхватилась, набросала в тарелку жареной картошки и ушла есть в комнату. Циля по инерции проглотила ложку супа, пристально глядя на опустевшее Юлькино место, затем недоуменно посмотрела на бабу Нелю:
— А где она?
— Она уже поела. На! — Баба Неля воспользовалась моментом, впихнула в недоуменный рот следующую ложку.
— Где она?
— Уроки пошла делать, — соврала баба Неля, хотя знала, что Юлька лежит на Валиной кровати, поставив тарелку на грудь, и читает книжку о красавице из Нью-Джерси, за которой старый муж-миллионер послал частного сыщика, выследить и заснять ее роман с юным журналистом, чтобы потом развестись, не дав ей ни одного миллиона. А на свою кровать Юлька теперь ни за что не ляжет, пока баба Неля не переменит всю постель, хотя она под клеенкой совершенно сухая и чистая.
— И я пойду. — Циля увертывается от очередной ложки, рука у бабы Нели дрожит, суп проливается на пол.
— Ты есть будешь или нет?
— Уроки делать, — воркует Циля и шарит за спиной, ищет костыль.
— Есть будешь или нет? — рычит баба Неля и шваркает ложкой об стол.
Циля отшатывается, заслоняет лицо руками. Из комнаты выскакивает Юлька:
— Бабуля, не могла раньше наораться, обязательно когда я дома?
— Молчи, — хрипло шепчет баба Неля.
— Чего ты ее терроризируешь?
— Молчи, уходи отсюда.
— Чего молчи, чего уходи? Будто вы одни здесь живете! Продыху от вас нет.
Не срывайся, не реагируй, уговаривает себя баба Неля. Девчонка повторяет чужие слова. Чьи — чужие? Моей дочери и моей внучки.
— Прошу тебя, уходи, — шепчет она, тяжело дыша.
— Прошу, прошу! Я вот тебя тоже прошу, не клади ее на мою кровать, не ори, не вари суп из всякой дряни…
— Уходи отсюда, поганка маленькая! — кричит баба Неля. Напряженные связки сжимаются рыдательным спазмом, резь нестерпимая. Юлька пугается прабабкиного лица, захлопывает за собой дверь в комнату, напоследок все же бросает неуверенно:
— Сама уходи…
Временно снова становится тихо. Юлька немного пересидела в комнате прабабкин гнев, подвела глаза, налоснила волосы блестящей липкой гадостью и ушла, не сказавшись. Баба Неля моет посуду. Циля притаилась в своем углу и еле слышно бормочет там свое «только жить».
Баба Неля не переживает стычку с Юлькой, не думает о ней. Как только перестало давить в горле, она ее как бы и забыла. Хуже другое. Перепуганная Циля так проворно убралась на свой топчан, не прося даже чаю, что баба Неля не успела перестелить под нее с Юлькиной кровати клеенку. Надо бы перевести Цилю обратно в комнату, скоро все сойдутся, станут толочься в кухне, захотят посидеть у стола, Циля будет им мешать.
Вместо этого баба Неля решает прилечь. Вечером, как спадет жара, Циля запросится гулять, вспоминает она с тоской. Если не полежать хоть немного, то, пожалуй, просто не потянуть. Кровать манит непреодолимо, а клеенку уж потом, Циля чаю не пила, может, обойдется…
Баба Неля стоит у раковины, держась за край, и думает о том, как сделать четыре шага, отделяющие ее от кровати. Застоялись ноги, пока мыла посуду. До Цилиного костыля не дотянуться, а пригодился бы. Опереться о стол, потом о спинку стула, главное — начать двигаться, вот сделала два шага, и уже легче. Сейчас лягу, ноги повыше…
Хлопает входная дверь — пришла Валентина. И сразу в кухню. Не раздеваясь, не сняв босоножки, протискивается мимо бабы Нели, валится на ее топчан, слабо стонет:
