Не поверили.
– Серьезно?!
Чтобы хозяин Северного городского пожелал лечь в землю в какой-то там Литвиновке – не поверили. Справку от врача вертели и так и сяк, печать скребли и терли, размазали всю. Паспорт покойного изучили досконально. Все равно не поверили. Ругаться с ними при Михал Михалыче Вадик не решился. Пришлось веревки отвязывать, снимать крышку. Поцарапал немного, на торце: крышка соскользнула и чиркнула по левому углу изголовья. Как по сердцу.
– А че ж гроб такой простенький? Сосна, что ли?
Промолчал. Разбирались бы… «Сосна»!
Они даже в гроб сунулись, полезли шелковые складки перебирать, но тут он их одернул:
– Куда? Испачкаете ведь!
Покойника обшарили как живого, карманы повыворачивали, брюки обхлопали.
– Михал Михалыч Полунин, – говорил он им. – Неужели не узнаете?
– Ну Полунин. Ну Михал Михалыч. А где, понимаешь, кортеж? Где народ-то? Мало ли в городе Полуниных? У нас в отделении, например, три Федорова. Тоже мне удивил!
Долго тянули, придирались. В конце концов он дал им денег. Взяли деньги и медленно направились к своей «девятке»: свободен, мол. Михал Михалыч, конечно, отчитал бы его: «Видишь, что не можешь договориться – сразу плати. Сколько учил тебя: давать нужно вовремя. Или вообще не давать».
Пожалуй, больше всего остального ему будет не хватать этого крепкого голоса, всегда произносившего четкие монолитные фразы. Будто бежавшего по рельсам. Вадик вздохнул и, тяжко качнув головой, обернулся в салон. Крышка осталась лежать сбоку. Гаишники отказались помочь с веревками, а плохо прижатая крышка прыгала бы на колдобинах, побила бы весь лак. Лоб Михал Михалыча колыхался из стороны в сторону, словно он в задумчивости покачивал головой. Покачивал и приговаривал: «Да, Вадик, вот так помрешь, а назавтра грош тебе цена».
– Даа… при жизни суета – и похоронить такая ж суета, а то и хуже…
Вскоре на Вадика навалилось чувство вины. Он не позвонил начальнику ГИБДД, не предупредил, что повезет Михал Михалыча. Вот как обернулось: всего лишь позавчера главный гаишник приезжал в офис на Северное, интересовался местом на центральной аллее… Нефрит у него, решил подготовиться. Михал Михалыч ничего ему не обещал. Он сам решал, кому можно лечь на центральной аллее. И никакие недовольства высокопоставленных друзей и родственников его не пугали. Не каждый мог рассчитывать. Чтобы получить место на центральной аллее, нужно было поддерживать знакомство с Михал Михалычем, нужно было проявить желание, показать, что ты или твои родичи достойны этой привилегии. Даже если ты главный гаишник. Порядки, негласно установленные Михал Михалычем, напоминали правила вступления в закрытый клуб. Это и был клуб. Прогуляешься вдоль могил, почитаешь имена – и многое поймешь: как жить, к чему стремиться. Шансы у гаишника были, естественно, большие, но Михал Михалыч в тот день ничего ему не ответил. Он никогда не отвечал в первую встречу. Его вели в ресторан, приглашали на семейные празднества. Он присматривался к претенденту. Но в этот раз вышло по-другому.
Нет, Вадим никому не позвонил. Не хотел, чтобы мешали, чтобы суетились вокруг и указывали наперебой, что и как делать. В этот последний раз ему нужно побыть с хозяином наедине. Нужно многое обдумать по дороге в Литвиновку, из которой он вернется совершенно другим человеком, одиноким и неустроенным – без жилья, без работы, без семьи. Оторванным. Покинутым. Как никогда отчетливо Вадик осознавал, что Михал Михалыч и был его семьей. А дом, в котором он провел последние годы, который стал теперь ничьим и стоит притихший, как брошенная крепость, ожидающая, когда в ее ворота шагнет первый мародер, – был его родным домом. Он похоронит Михал Михалыча и вернется – но возвращаться по большому счету некуда. Представил себе их: примеряющиеся к добыче, готовые накинуться, но боящиеся подставить спину стоящему рядом. Интересно, кто из них отхватит дом? Пожалуй, единственный, кого Вадим не ждет увидеть среди мародеров, – это Андрей. Чем-то он ему симпатичен, этот бедняга-рогоносец.
– Дааа, Михал Михалыч, – вздохнул Вадим, – возвращаться-то некуда. Некуда! – сказав это, он вскинул взгляд в зеркало заднего вида и, не увидев там того, к кому обращался, наклонил и отрегулировал зеркало.
В узком прямоугольнике отразился все тот же широкий лоб, слепленный из двух симметричных выпуклостей, торчащий уголок носа, дальше – линии галстука и пиджака. Вадим прислушался к звукам за спиной: не обивается ли обо что крышка. Кажется, нет – просто ухает по резине. Он все-таки улучил мгновенье, обернулся и заглянул в салон. Так и есть, все в порядке. Скользнул взглядом по Михал Михалычу.
«Поговорить бы с ним», – сколько раз Вадим переживал это настроение. Странное дело, но первое, что он пережил вчера утром, убедившись, что Михал Михалыч мертв, был непреодолимый позыв что-нибудь ему сказать. И, растерянно стоя над покойником, он брякнул:
– Ну что же вы, – и прихлопнул себя по ляжкам.
Потом он делал много разных дел – молча, сосредоточенно. Прямо в кровати побрил босса, подложив под голову полотенце, одел его. Поднял из «холодного» гаража гроб, стащил туда Михал Михалыча, на вмонтированных в дно колесиках выкатил его в кабинет. Завесил зеркала. Покормил и запер собак. Побрился сам, часто и подолгу проваливаясь в задумчивость, отчего пена высохла и стала осыпаться пушистыми хлопьями, так что пришлось намыливаться во второй раз. Побрившись, он прошелся вокруг дома. Лишь после этого решился и позвонил сначала доктору, а потом Андрею.
Желание поговорить с Михал Михалычем только росло.
Вообще наедине с хозяином Вадим оставался часто – но не так, как ему хотелось бы. Каждый вечер, после того, как они разъезжались, переставали звонить, сигналить за забором, после того, как заканчивались конвертики с дневной выручкой, переданные ему из окон разномастных автомобилей, после того, как Михал Михалыч выключал телевизор и закуривал на балконе сигарету, наступал момент, когда можно было войти, переглянуться, и, поглядывая, все ли в порядке, вытряхивая пепельницы в камин, пройтись по кабинету. «Ну что, – говорил с балкона босс. – Как день прошел?» Иногда Вадим отвечал обстоятельно, если было, о чем сообщить. Стараясь звучать так же крепко и цельно, как звучал босс, он обычно заранее подготавливал слова. Иногда, если видел, что Михал Михалыч думает о чем-то своем, ограничивался незначительными словечками типа: «нормально, ничего, все хорошо». Но постоянство этого события, повторявшегося из вечера в вечер, зимой и летом – особенно трогательного осенью, когда в саду под балконом краснел ковер плюща – возбуждало в Вадиме диковинные, неожиданно детские фантазии. Он представлял себя неким смотрителем времени, дающим отчет о прошедшем дне – тем, кто одним перечислением случившегося способен спасти прошедший день от небытия, нависающего из проема балконной двери. О чем расскажет сейчас, то и спасет от забвения. Выслушав его, Михал Михалыч отвечал что-нибудь, а то просто кивал – будто подавая знак, что отчет его принят – и шел в спальню. Если оставался один – налево, в спаленку без окон, выложенную плитами из армированного бетона. Если в гостях была Наташа – направо, в другую спальню.
Она никогда не выходила в кабинет. Для Михал Михалыча женщина в кабинете была плохой приметой. Территория Наташи заканчивалась в спальне. Она сама въезжала в «теплый» подземный гараж и поднималась по лестнице, выходившей в зимний сад. Часто он и не знал, что Наташа в доме. Между ними как-то сразу закрепился негласный договор, поделивший дом на две половины: ту, что осталась за Вадимом, и ту, которую посещала Наташа. Он окончательно перестал заглядывать на ее сторону, когда однажды днем сунулся, чтобы проверить после домработницы, и застал там Наташу, сидящую на кровати. Наташа водила босой ступней по медвежьей шкуре. Подняв голову, задумчиво посмотрела на Вадима и сказала спокойно, будто они встретились на улице: «Привет». Ничего не ответив, Вадим вышел. С тех пор самое большое, что она себе позволяла – кивать ему из окна подъезжающей машины, или поймав его отразившийся в каком-нибудь случайном зеркале взгляд. Он не отвечал.
И все-таки, пока затворялась за Михал Михалычем дверь спальни, Вадим, бывало, выхватывал ее силуэт, или руку с бокалом вина, или еще какой-нибудь знак той отгороженной от него жизни, которой зачем-то обзавелся хозяин. Ему иногда хотелось, чтобы Михал Михалыч задержался после вечерней сигареты, поговорил с ним обстоятельно: за долгие годы, проведенные бок о бок, Вадим столько раз имел что сказать… Но все разговоры доставались женщине, дожидавшейся в спальне. Дверь закрывалась, и лишь только до него долетали первые отзвуки голосов, он решительно разворачивался и уходил.
«Каравелла» ехала вдоль золотистых, не растерявших еще нарядную мертвую листву тополей. Издалека он видел их червонные пятна, присматривался, готовясь полюбоваться ими вблизи. Но приблизившись, оказывался под таким углом, что видны были только стволы в известковой побелке. Стволы бежали стройным гигантским частоколом.
