Показался чуть завалившийся на бок, съехавший на обочину трактор. На асфальте стояла канистра. Из-за трактора выскочил человек и отчаянно замахал руками. Вадим проехал мимо, удивившись про себя, с какой стати водитель трактора решил, что его «Каравелла» ездит на соляре.
Вадим понимал, в какое бешенство придет кладбищенский молодняк, но устроил все так, чтобы уехать с Михал Михалычем вдвоем, без этих ненужных и чужих людей. Куда ехать, все знают. Кто захочет – доберется. Сначала он не думал ни о чем таком. Но потом, когда привез домой доктора, чтобы тот засвидетельствовал то, что должен был засвидетельствовать, когда понял, что Андрей так и не выйдет из внезапной прострации, после того, наконец, как понаехали и порасселись по комнатам, куря где попало и перешептываясь, – Вадим решил: хватит. Он должен хотя бы напоследок сделать так, как хочет. Не без труда уговорив, он отослал их всех по домам, чтобы-де отоспались, привели себя в порядок, переоделись в черное. Дома никому остаться не позволил, сказав, что босс недаром ведь при жизни никого из них ни разу на ночь у себя не оставил, потому как не любил посторонних. Пока в этих стенах находился Михал Михалыч, Вадим мог распоряжаться. Они помогли устроить гроб с телом: накидали покрышек и привязали гроб веревками. Он назначил встречу на семь утра возле универсама «Пчелка», сославшись на то, что Михал Михалыч не любил столпотворенья машин возле своего дома.
– Не забудь Караваеву позвонить, – крикнул кто-то из них уже с улицы, напоминая про начальника ГИБДД.
Он ответил – да, конечно, – зная уже, что никуда звонить не будет.
Когда все разъехались, Вадик по привычке погасил везде свет, проверил, закрыты ли краны, и выпустил собак. Собаки легли на крыльце и вздыхали – не по-человечески, но очень горько. В доме было так тихо, что каждую прогулку по воспаленно-гулким комнатам приходилось как-то перед самим собой оправдывать. Прилег в его крошечной спальне без окон, способной, как говорили, выдержать прямое попадание из гранатомета. Чуть свесившись с края кровати и вытянув руку, можно было дотронуться до стены. Помещение угнетало. Он почувствовал себя неким предметом – ценным, но в данный момент ненужным – прибранным в темный футлярчик. «Когда человек умирает, – подумал Вадим, – его кладут в футляр и прячут подальше, чтоб не мешался». Он представил, как Михал Михалыч лежит сейчас в салоне микроавтобуса, плотно задраенный, в кромешном мраке. Скрестил руки на груди, закрыл глаза и затаил дыхание. Вот лежит он там один-одинешенек – кто посторонний догадается, что еще вчера он был такой величиной… что даже мэр не гнушался ему руку пожать… Ничего такого ни в этой стылой руке, ни в его лице, никаких отпечатков не осталось. Обычная рука, такая же, как у Вадима, лицо ничем не выдающееся. Кстати, руки у них и вправду очень похожи. Большие крестьянские руки.
Вадим так увлекся перевоплощением, что потом жадно глотал воздух, все не мог надышаться. Промаялся несколько часов, ожидая каких-то особенных мыслей, чувств. Но только мучился от духоты и густой, бетоном втекающей в уши тишины. Встал, оделся и, даже не глянув на часы, уехал.
Дорога успокаивала его. Каждый кусок дороги, летевший навстречу, с рождающимися и растущими деталями, дорисованными и проглоченными движеньем в один и тот же момент – каждый кусок дороги, оставшийся за спиной, отдаляя его от города, прибавлял уверенности. Никто им не помешает. Эти похороны – его дело. Этот покойник принадлежит ему. Пусть потом орут, все равно. Могут, правда, избить…
В конце концов, он исполняет его волю. Запирая в сейф только что заверенное нотариусом завещание, хозяин сказал: «О так от. Уйду скромно, без помпы. Вернусь на родину». Не хотел он никого на свои похороны, не хотел жужжащей толпы.
Они, кажется, все-таки послали в Литвиновку оркестр.
– Оркестр ничего, хороший, – бросил Вадим через плечо. – Из Дворца офицеров. Музыку вашу любимую знают: «На сопках Манчжурии». А то можно и отослать их к чертовой бабушке.
Михал Михалыч в зеркале мелькал, ускользал от взгляда.
– Вот вы и при жизни так, Михал Михалыч, – вздохнул Вадим. – Столько лет я с вами, единственная родня, можно сказать. А вы все вот так же улетучивались, не желали с простым человеком сблизиться.
Он помолчал, глядя в изогнувшуюся длинной дугой трассу. Трасса была пустой. Две-три грузовых, несколько легковушек впереди; по встречной – и того меньше. Вадим обогнал смешной «москвич» фантастического русалочьего цвета, который немного его отвлек, но через какое-то время он снова взглянул в зеркало. Попробовал по-другому его отрегулировать, но лучше не стало.
– И кто у вас был в итоге? Пустоголовые ребятки… кто еще? чинуши всякие плутоватые, которым и тянуть хотелось, и боязно было. Чужая жена? Ну разве что. А побеседовать с человеком, который всю жизнь, считай, рядом, – ну никак.
Начав говорить, Вадим почувствовал облегчение.
В этот момент с идущего впереди КамАЗа прямо под колеса «Каравеллы» слетела коробка. Кувыркнулась и ухнула, по асфальту разлетелись тарелки, прыснули осколки, стукнули по бамперу. Он спокойно объехал притормозивший грузовик, переглянувшись с водителем, виновато втянувшим голову.
Вадим улыбнулся, представив, что ответил бы ему Михал Михалыч, выскажи он ему это живому: «Ты чего, Вадим, свихнулся?».
– Да, Михал Михалыч, нельзя так с людьми. Нельзя, – он даже взмахнул рукой, будто тот мог видеть его жесты. – А я вам знаете что скажу… Я вам скажу…
Он заметно распалился, его глаза загорелись задором.
– Да, я у вас крал, Михал Михалыч, – он выразительно глянул в зеркало, этой паузой как бы показывая, что нисколько не боится сознаться. – Только удивительного тут ничего нету. Крал.
Вадим вспомнил, как это случилось в первый раз, когда он вытащил сторублевку из-под пепельницы. Хозяин имел удивительную привычку рассовывать купюры повсюду: под пепельницы, в вазочки, в ящики стола, за аквариум с рыбками и под забрала рыцарей, – обнаружить их можно было где угодно. Стащив в первый раз, Вадим полночи не мог уснуть, терзал себя: это ведь совсем на меня не похоже! На цыпочках поднялся к кабинету, положил сложенную втрое купюру на порог, постоял, посмотрел, натурально ли выглядит. Ему почему-то казалось, что хозяин, проснувшись, первым делом заглянет под злосчастную пепельницу. Зайти в кабинет Вадим боялся: паркет кое-где поскрипывал, дверь спальни хозяин не запирал, а сон у него был чуткий. Купюра, лежавшая на пороге, выглядела как украденная и после подброшенная, от нее разило угрызеньями совести и бессонной ночью. Вадим подобрал ее и унес. Прошло время, очередная купюра, выуженная откуда-то из вазы или из-под шкатулки, перекочевала к нему в карман, и Вадим понял, что больше не будет угрызений. «Да и с какой стати, – сказал он себе. – Не я, так Валька-уборщица утянет. Спросит, – решил он, – я ему все до рубля верну: получи, Михал Михалыч, в целости и сохранности». Но Михал Михалыч не спросил.
– Раскусил я вас, – Вадим коротко хохотнул. – Специально вы это затеяли. Проверяли, да? Проверяли… Ну и как, проверили? Собирались уличить? Ткнуть, так сказать, мордой? Почему тогда не ткнули, чего ждали? Я ведь здорово натаскал. Вот.
Вадим нырнул во внутренний карман и вытащил оттуда пластиковую карту, повертел ею перед зеркалом.
– Не успели? – буркнул он, пряча карточку в карман.
Он умолк и угрюмо уставился на дорогу. Разумеется, он знал, что это не так, что вовсе не ради проверки и поимки его, Вадима, рассовывал Михал Михалыч купюры по всему дому. И не на черный день копил он таким образом. Когда жизнь твоя, как корабль к порту, приписана к другому человеку, обретаешь некоторые специфические навыки. Резко обостряется бытовая телепатия, и достаточно смотреть человеку в спину, чтобы знать, какое у него настроение и насколько он расположен к тебе сегодня. Вадим знал: Михал Михалыч на самом деле хотел, чтобы он забирал эти деньги. Так было задумано. Такой изобрел он способ отблагодарить его за службу.
Вадим вздохнул. Ему захотелось, чтобы Михал Михалыч сидел возле него. Так было, кажется, однажды, когда Вадим увозил его сильно перебравшим из «Парижа», и хозяин сел не на заднее сиденье, как делал обычно, а на переднее. Они проехали полпути, и на одном из светофоров Михал Михалыч вдруг сказал задумчиво: «То, что я съел и выпил, стоит штуку баксов, так? Сейчас приедем, я схожу на очко, так? Вопрос: сколько будет стоить мое дерьмо? Ответ: нисколько. Ни-сколько». Что собирался сказать Михал Михалыч, Вадим так и не узнал. Светофор переключился на зеленый, он тронулся, а хозяин как замолчал, так до самого дома и не произнес ни звука. Тщетно Вадим пытался разговорить его, развить тему бренности бытия. Хозяин просто включил музыку.
Поднялся ветер, заметил Вадим. Поперек дороги, захлопываясь и раскрываясь под самыми невероятными углами, пролетела газета. Деревья вдалеке качались. Впереди показался велосипедист в широком плаще. К раме были приторочены удочки. Велосипедист стоял, уперев ногу в землю, и внимательно смотрел в небо. Капюшон медленно сползал с его головы. Несколько раз Вадим ездил с Михал Михалычем на рыбалку, но и там все ограничивалось молчанием под плеск волны да насаживанием наживки на крючки. И все же он верил: хозяин относился к нему хорошо. Хоть и таил Вадим обиду на Михал Михалыча, но в этом был уверен. Пусть не держал его за равного, отмалчивался, даже деньги подкидывал, как пшено синицам, – а относился хорошо. Любил. По-своему, но любил.
