И вот уже новая картинка с бегущим через кадр титром «Через неделю на том же месте»...
Ну, что именно через неделю, так это больше для красного словца и гладкости изложения, да еще, чтобы насчет титров ввернуть, — красиво, по-моему, получилось, поскольку именно в кино все больше круглыми сроками оперируют, «через неделю» там, «через десять дней», «через месяц», «через год», ну и так далее, не хочу затягивать, а вот, к примеру, чтобы «через одиннадцать дней» или, скажем, «через два месяца и четыре дня» увидать уже не приходится — ведь временные промежутки в искусственном повествовании только обозначаются, дабы показать, что мгновенная темнота между кадрами покрывает вовсе не то самое реальное мгновение, в течение которого она длилась, а промежуток куда более значимый, и тут-то в многословной и некруглой точности проку все равно нет. Действительно, чего уж такого особенного в том, чтобы следующий кадр показывал ситуацию именно через два месяца и четыре дня? Что эти нелепые четыре дня добавляют к четким двум месяцам, за исключением того, что заставляют зрителя раздражающе сомневаться и спрашивать у себя самого, а чего, собственно, специфически особенного именно в этих четырех днях, что авторы пленки не поленились их ввести в титровую запись, и какая такая глубокая режиссерская задумка или находка в них заложена? И скажи им, что задумки никакой, а тем более и находки, и все сделано исключительно для фактической точности, поскольку именно через два месяца и четыре дня, а вовсе не ровно через два месяца, последующие события и имели место, то могут и деньги назад потребовать, а то и в морду. Не любит народ ненужной точности....
Но я не об этом... Хотя, конечно, занимательно бы, кстати — а хоть бы и некстати! — порассуждать о том, что такое киношное время и когда его с чем едят, — вот уж где простор для отточенных упражнений, но боюсь сбиться, так что прибережем такую возможность до той поры, когда фактологические истории выстраиваться и состыковываться перестанут намертво, а страсть к рассуждениям еще не отомрет, — вот тут попадутся мне на глаза эти строчки — надо будет красным карандашом на полях отчеркнуть... вот прямо сейчас и отчеркнул... — тут я такое эссе выдам, что я те дам! А пока назад, назад — туда, где вовсе не «через неделю», уж если честно, а просто через какое-то недолгое время, пока еще и случайная встреча на поэтическом вечере с моим тогдашним знакомцем была слишком свежа в моей голове, чтобы потесниться под напором новых встреч и впечатлений, — единственно, что и теперь точно помню, так это то, что день тот пришелся именно на четверг, а не, скажем, на понедельник или пятницу, а почему так хорошо запомнилось, из дальнейшего станет совершенно понятным — широким шагом топаю я от Лубянки по правой стороне улицы таинственно убиенного любимца ленинградского пролетариата Мироныча, чтобы заглянуть в знаменитый по тем временам сто двадцатый книжный магазин, где, как мне сказал один тогдашний коллега, только что появилась в продаже интересовавшая нас обоих какая-то модная на тот недолгий условный день книга то ли по истории философии, то ли по философии истории, — где теперь эта разница за давностью лет и за размытостью понятий! — и об этом пока еще мало кто знает, так что он сумел купить ее безо всяких проблем и очередей, да и у меня шансы на успех вполне еще высоки, если, конечно, потороплюсь. Вот я и тороплюсь. Тем более, что после работы, да и до закрытия магазина не так уж много времени остается. И, как оказывается, не зря торопился — и хотя в историческом (а может быть, и в философском) отделе наблюдается некоторая очередь, мгновенно и безошибочно отнесенная мной на предмет именно той книжки, за которой я пришел, но видна и сама книжка, и, естественно, не в единичном экземпляре, а в виде двух высоченных лежащих прямо перед продавщицей стопок, число томиков в которых даже на беглый взгляд заметно превышает число стоящих в очереди индивидуумов, а громогласно витающий над очередью охранительный лозунг «Больше одной книжки в одни руки не давать!»[21] вселяет надежду на то, что и в мои руки одна-то книжка точно попадет. Так оно и оказывается, так что после десяти минут в кассу и еще пятнадцати к продавщице книжка у меня, и даже не та, что первоначально была выдана мне стоявшей за прилавком исторического отдела дамой и оказалась с помятой в нижнем углу обложкой, почему и была предъявлена к замене, а ее безукоризненная соседка по левой от меня стопе. Дело сделано, и я решаю побродить по залу.
Ближайшим отделом, где я притормаживаю шаг, оказывается отдел поэтический, и как раз в тот момент, когда отклоняюсь от своего прямолинейного движения, чтобы подойти в прилавку, в глаза мне бросается сокрытая под черным пальто спина прилипшего к прилавку покупателя, по спине этой стекает бесконечной длины ослепительно белый и уже знакомый мне шарф, а столь же знакомый или, точнее, столь же пока еще не забытый голос настойчиво вопрошает невидимую за строем любителей поэзии продавщицу, не залежался где у нее в отделе сборничек стихов Автандила под выразительным названием «Безукоризненные строки». Я несколько придерживаю естественное желание постучать согнутым пальцем по несколько наклонившейся над прилавком спине своего недавнего знакомца — кто, кроме него, мог с давно забытой в наши не до конца промытые времена с элегантностью струить по черной спине белоснежный поток шарфа чуть что не под ноги окружавшему его народцу в мятых джинсах, заношенных псевдояпонских куртках, пошитых подпольным халтурщиком если не в Тбилиси, то в Ереване, и мокро-коричневых от уличной слякоти скороходовских кроссовок под Адидас — и прислушиваюсь. Продавщица с торопливо-вежливым безразличием отвечает, что ни «Безукоризненных строк», ни чего бы то ни было другого, принадлежащего Автандилу, у них в продаже не было и нет. Автандилец просит ее посмотреть повнимательнее, она ответствует традиционным «Ну я же вам русским языком сказала!», он настаивает, напирая на то, что именно в их отделе он уже купил совсем недавно именно эту книжку и ему просто нужен еще один экземпляр для друга, та, естественно, уже почти кричит с возмущением, что раз ему сказано нет, то значит нет, и она не может каждой блажью по полчаса заниматься, и другие покупатели ждут, и если у него все, то пора бы уже уступить место у прилавка следующему любителю, ну и все остальное вполне понятное и даже, я бы сказал, привычное, что в те давние времена, что сейчас.
Белошарфовый, чье имя я забыл, даже если он мне и называл его во время наших ночных хождений по берегам Неглинки, в свою очередь, начинает заводиться и повышать голос, чувствуя себя пораженным в своих покупательских правах, диалог начинает приобретать абсурдистскую закольцованностъ, и я решаю, что как раз и настал момент пустить в ход давно согнутый указательный палец. И стучу им по черной спине. Спина мгновенно исчезает, и передо мной возникает искаженное возмущением лицо, которое, однако, мгновенно озаряется узнаванием, и я без особого даже удивления слышу:
— Что, и вам тоже Автандила не досталось?
Немедленно зачислившая меня в одну компанию с надоевшим до жути покупателем продавщица начала громко блажить на нас обоих. Я сильно потянул своего давешнего знакомца за рукав, уводя его в направлении выхода и на ходу пресекая его попытки разоблачительных растолковываний горячащимся посетителям, как они, собственно, глухи к настоящему искусству и вообще, какие они плебеи и хамы, взращенные на скудоумной жвачке псевдокультуры. К счастью, обрывочные реплики влекомого мной белошарфового не сложились для рвущейся к прилавку публики в целостную в своей оскорбительности филиппику, и мы выбрались обратно на уже подернутую надвигающимся вечерним сумраком Мясницкую в целости и сохранности.
X
На улице он мгновенно начал с того, на чем остановился в своем обращении ко мне в магазине:
— Так что, и вам Автандила не досталось?
— Да нет, я, собственно, за другим заходил. Просто потом вас увидел, вот и подошел. А вам-то зачем Автандил, если он у вас уже есть?
— Не себе. У нас тут новенькие появились, вот их и надо было обеспечить. И вот такая запятая! Прямо черт знает что!
— Неужели так его спрашивают? Странно — я, вроде, за поэзией слежу довольно внимательно, хотя, может, и не с такой требовательностью, как вы, но вот именно про него слышать как-то не доводилось... Разве что так, нечто смутное помнится (тут уж я слегка прилгнул, чтобы не пасть окончательно в глазах юного автандилиста, знакомство с которым начинало казаться все более занимательным). Да, даже жаль, что мимо прошло. Ну, Бог даст, с вашей помощью попробую этот свой пробел восполнить. И что это за такие «новенькие» у вас, что их непременно надо книжкой снабдить? В чем они «новенькие»?
Он внимательно посмотрел на меня, словно прикидывая, стоит ли продолжать разговор и снабжать меня информацией,[22] до уровня которой я вполне мог бы и не дотянуть. Но выглядел я прилично, лицо носил, право слово, вполне интеллигентное — сейчас уж, конечно, придется мне поверить на слово, поскольку в нынешних складках и морщинах ничего, кроме длительности отпущенного мне времени, разглядеть уже не удастся даже самому опытному физиогномисту, но тогда-то, тогда-то... Стихами, опять же, интересовался. Да и был заметно старше своего юного собеседника, так что в каком-то смысле мой интерес не мог ему отчасти даже не льстить, хоть разница в возрасте и не была настолько велика, чтобы сразу и наверняка решить не тратить своего времени на старого перечника. Так что все работало на меня, и спутник мой заговорил, все более и более разгораясь по мере своего разъяснения.
