— Что это значит, сержант? Моя приятельница в чем-то провинилась?
— Здесь не положено этим заниматься...
— Что значит «этим заниматься»? — протестует девица. — Это обо мне?
- Послушайте, сержант, — говорю я. — Вот черт, не взял удостоверение, но, с вашего позволения, я главный инспектор Горизонтального обзора штата а что касается сеньориты — она моя хорошая знакомая!
— Главный инспектор чего? — спрашивает он, ударяя мне в нос застойным духом прокисшего пива.
— Горизонтального обзора, обзора, сержант, — отвечаю я, прикладывая ладонь ко лбу, как это делают люди, вглядываясь в даль. — Вот, возьмите, освежитесь немного. — И вкладываю ему в руку сотенную. — А я, с вашего позволения, сам займусь сеньоритой.
— Конечно, конечно, сеньор инспектор. Раз вы ее знаете, дык нет вопроса. Всего вам доброго, сеньор инспектор.
И ушел довольный-предовольный, гад, гвоздь ему в подошву!
— Ну и что же случилось, детка? Ты, выходит, нарушаешь?
— Я? Да вы что? Я ждала своего друга, и вдруг подходит этот бык, разбойная рожа, и говорит: «Пошли!»
— Ну ладно, теперь тебе нечего волноваться. И вот что: плюнь на своего дружка и поедем со мной.
Мы сели в машину и помчались по улице Морелос, чтобы поскорее выехать на старое шоссе, где, как я знал, есть один маленький мотель, не так чтобы очень хороший, но не из самых плохих. Нет, эту телку я не повезу в «Казино де ла сельва», сказал я себе и, ущипнув ее легонько, надавил на газ. Нам дали очень милую комнатку, изолированную, с видом на глубокое ущелье, заросшее зеленью, и там мы резвились на полную катушку, а после душа я, уже застегивая мою любимую ковбойку, которую надеваю от случая к случаю, спросил, взглянув на нее в зеркало:
— Слушай, детка, а что будем делать с твоим другом сердца?
Она расхохоталась, за ней я, но, оборвав смех, обернулся к ней, сделал сердитое лицо, схватил за сосок и крутанул его, как кнопку у радио.
— Знаешь, деточка, нечего смеяться над другом сердца, имей к нему уважение. Или нет никакого друга сердца?
Она, бедная, завыла и в ответ саданула мне куда надо, молодец, не робкого десятка... От боли я согнулся пополам, но до этого успел заехать ей в зубы. Тогда она набросилась на меня с кулаками. Тут я ее сграбастал, и мы снова упали на постель. Ну а что? Для этого туда и пришли. В конце концов девочка не захотела брать денег и, улыбнувшись, сказала, что я порядочный человек, раз вызволил ее из беды... И перед самым уходом, смущаясь, попросила:
— Знаете, инспектор, сделайте мне одно одолжение... Вот написали бы такую бумагу с вашей подписью, чтобы я могла спокойно работать. Вы такой важный человек!
Сначала я растерялся, но у меня, как у опытного тореро, реакция очень быстрая и рефлексы пока в порядке.
— Разумеется, детка, о чем речь! Сейчас сделаем.
Я вышел к машине (она была хорошо укрыта от посторонних взглядов в гараже, напротив двери в бунгало) и быстро вернулся с моей старой портативной «оливетти». Вставил в нее лист обыкновенной писчей бумаги и внушительными заглавными буквами напечатал вверху:
ДОЛЖНОСТНОМУ ЛИЦУ
И с новой строки, через два интервала:
НАСТОЯЩИМ УВЕДОМЛЯЮ, ЧТО ПРЕДЪЯВИТЕЛЮ СЕГО, СЕНЬОРИТЕ (как тебя зовут, детка?) ЛЕТИСИИ МАРИИ МОРА, НАДЛЕЖИТ ОКАЗЫВАТЬ ВСЯЧЕСКОЕ СОДЕЙСТВИЕ, ДАБЫ ОНА МОГЛА ЗАНИМАТЬСЯ СВОИМ БЛАГОРОДНЫМ ДЕЛОМ В ЛЮБОМ МЕСТЕ НАШЕГО ГОРОДА, КАК-ТО: В ПАРКАХ, НА ДЕТСКИХ ПЛОЩАДКАХ, В КИНОТЕАТРАХ, А ТАКЖЕ В МУЗЕЯХ.
И с новой строки в правом углу:
Рауль Самора В.
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ИНСПЕКТОР
ГОРИЗОНТАЛЬНОГО ОБЗОРА
штата МОРЕЛОС.
КУЭРНАВАКА, МОРЕЛОС. 18/IV/79.
Поставил в самом низу свою подпись и вручил бумагу девочке со следующими словами:
— Кто пристанет, покажешь этот документ и все, никаких проблем!
Сложив листок пополам, она спрятала его в сумочку. Стоит сияет, как школьница, впервые надевшая форму, ну прямо светится от радости. Да после такого, скажите, можно ли не любить этих птичек!
— Слушай, Усач, — говорит мне Хименес. — Мне твои слова не нравятся.
Хавьер плывет в попурри из старых блюзов, от которых у гринго, похоже, на глазах слезы.
— Почему, приятель, что я сказал плохого?
— Ты меня оскорбил.
— Да я не думал тебя оскорблять!
— Нет, оскорбил.
— А что, собственно, я сказал?
— Сказал, что «одной шлюхой больше для нас».
Вокруг пианино снова нарастает какое-то напряжение.
— Ну и что? — говорю. — Что тут обидного?
— Женщина, на которой я женюсь, — никакая не шлюха! — говорит он медленно и, поджав губы, выплескивает мне в лицо содержимое своей рюмки.
— Эй, будет тебе, парень, чего ты! — успокаивает его Гонсало и берет за руку.
— Ой, не вздумайте драться! — кричит старая Рут, наверняка радуясь, что назревает скандал.
— А в чем есть дело? — с удивлением спрашивает гринго. — Зачем тут подраться?
Старикан с белой бородой оглаживает бедра своей новой подружки, и, похоже, в данный момент ничто его больше не занимает. Рауль, отверженный жених, смотрит на все с безучастным видом, а Хавьер сразу меняет ритм мелодии, надеясь, наверно, что это утихомирит нас обоих.
Я вытираю усы тыльной стороной ладони, встаю и, глядя в упор на Хименеса, говорю ему негромко, но так, чтобы все слышали:
— Вот что, Хименес, вали отсюда, пока я сам не вышиб тебя пинком под зад!
Хименес тоже поднимается.
— Сначала объясни при всех, что ты хотел сказать, Усач!
— Никаких объяснений, понял? — И тоже выплескиваю на него остатки текилы, но неудачно, и крик возмущенной Рут вызывает всеобщий хохот.
— При чем тут я? — кричит бывшая красотка и со злостью бросает в нас с тарелки воздушную кукурузу. Старикан с белой бородой, воспользовавшись случаем, сует руку в вырез платья своей подружки, мол, вынуть попавшие зерна, и она не противится, ей вроде приятно, она вон сама снимает несколько кукурузин с его воротника, и ручка ее, похоже, отнюдь не невинная.
— Ну и что ты споешь, мой милый Маркос? — спрашивает меня Хавьер.
— «Пропащую», — говорю я и, сжав в руках микрофон, снова лезу на скандал: — «Пропащая, так говорили, провожая тебя взглядом...»
Хименес, резко повернувшись, вырвал у меня микрофон и одним толчком сбил с ног. А затем выжидающе глядел, как я поднимаюсь. Но я, вместо того чтобы влепить ему оплеуху, похлопал его по спине и сказал:
— Ну и обалдуй ты, Хименес! Ничего, что ли, не понял? Зачем-то драться надумал! Давай лучше выпьем с тобой за здоровье твоей будущей супруги...
— Ты опять за свое? — говорит вконец растерянный Хименес.
— Послушай, давай выпьем по одной, потом я тебе объясню, что имел в виду, а после мы с тобой выставим того гринго, чтобы забыл сюда дорогу.
Я заказываю Гойито две двойные текилы и говорю Хименесу и всем, кто вокруг пианино, что в жизни не думал его оскорблять, что он понял все превратно. Ну посудите сами, если мужчина холостой, а ему нужна женщина, куда он идет? Да к блядям, правильно? Ну а когда есть законная жена, на кой черт ему эти лярвы? Стало быть, одной будет больше в нашем распоряжении. Дошло, Хименес? То-то, брат! При чем, спрашивается, твоя супруга? (Хименес тупо смеется.) Кто говорит, что она шлюха? Сечешь? Вот и выпьем. Мы пожали друг другу руки, потом пожали руки чилийцу и гринго, которые сидели напротив нас.
— Слушай, Гонсало, — говорю я, — попросил бы Хавьера, чтобы спел твои окаянные «Семь ножевых ударов», а потом, когда придешь в чувство, объяснишь нам, а главное, нашему американскому приятелю, каким таким манером его правительство и ЦРУ посадили у вас диктатора Пиночета.
Старик с седой бородой расплачивается и уходит со своей девицей. Е мое, как мне нравятся эти шлюшки! Давай женись, Хименес, и все дела!
Ну как мне не вспомнить тех двух чилийцев, которые вечно спорили до хрипоты, чуть не до драки, все не могли договориться, решить: надо или не надо возвращаться в Чили, скоро или не скоро сбросят Пиночета, способны ли политические партии на что-то дельное или так и будут раскалываться без конца, пришло или не пришло время для новых форм борьбы, следует ли браться за оружие, ну и все в таком роде. Спорят, чуть не с кулаками друг на друга, такими словами припечатывают — будь здоров...
— Вот парочка болванов, ну сил нет! — сказала им однажды Ванесса, когда они завелись, вспоминая свою любимую Картахену[17]. Оба разом оцепенели, точно им с размаху вмазали по мордам. Я смотрел на нее влажными от восхищения глазами, зная, что ее бесовский темперамент все во мне перевернул, что-то прорвал в моей жизни и что она — само средоточие любви, средоточие всего, решительно всего, что вмещает в себя любовь. Это было как землетрясение, необратимо нарушившее весь ход жизни... И начался совсем другой отсчет времени. Не отрываясь от клавиш, я бросил на нее взгляд, в котором наверняка слились и мольба, и любовная отрава, и неодолимая воля, повелевавшая ей той же ночью в одиннадцать выйти со мной из бара и отправиться в отель, чтобы обнажить не только тело, но и душу и, не таясь, показать мне все язвы, довериться моей целительной любви.
