Рафаэлито улыбнулся и посвятил быка кинозвезде, та бросила ему розу, и он демонстративно ее поцеловал. Потом выбрал место подальше от быка, расстелил там носовой платок и встал на него. Толпа зааплодировала. Бык увидел тореро, нагнул голову и пошел вперед, но внезапный сильный порыв ветра, застигший немцев врасплох, подхватил и понес на арену отбросы их пикника, будто стаю саранчи. Промасленные бумажные обертки сосисок смешались с грязными дюссельдорфскими газетами, фольгой и даже несколькими носовыми платками. В нескольких футах от Рафаэлито в морду быку ударил поток белых и серебристых предметов, жиронепроницаемая обертка прилипла к его груди, словно огромная почтовая марка, вечерняя газета с большой фотографией канцлера Аденауэра закрыла ему глаз. Бык яростно метнулся в сторону, оставив стоявшего на платке Рафаэлито в одиночестве и безопасности. Хотя пикадоры ослабили его, бык устремился к барьеру и, совершив невероятный, чуть ли не собачий прыжок, приземлился в кальехоне.
Поднялось столпотворение, врачи, полицейские, журналисты и священники беспорядочно пустились по узкой дорожке наутек от канцлера Аденауэра, который все еще призывал Европу к единству на бычьем глазу. Когда быка выманили снова на арену, там никого не было, кроме низенького дона Эваристо, медленно шедшего по солнечной стороне, держась за бок, и Рафаэлито, по-прежнему стоявшего на платке.
— Хо, хо! — крикнул Рафаэлито, но бык, находившийся почти рядом с ним, очевидно, страдал дальнозоркостью и видел только дона Эваристо. Зрители громко закричали, чтобы он спасался, но священник, приняв их тревогу за прилив религиозных чувств, благожелательно помахал им рукой. Поскольку крик становился громче, он обернулся, увидел, что на него мчится бык, подхватил сутану и побежал.
Это зрелище развлекло президента, он затрясся от смеха, медали позвякивали у него на груди.
— Поучительное зрелище — праведный монах, удирающий от рогатой твари, — пропыхтел он.
— Ему ничего не грозит? — с легким беспокойством спросила герцогиня.
Собачка астматически залаяла.
— Эта коррида превращается в древнеримский цирк, — саркастически произнес дон Хесус. — За неимением знающих свое дело гладиаторов нам приходится жертвовать христианами.
— Петляйте! — воззвала толпа.
Бык уже был почти готов поднять на рога дона Эваристо, но тут выбежал Эль Чаваль и отвлек быка, ударив его ладонью по носу. Толпа зааплодировала этому дерзновенному китэ, а дон Эваристо, едва достигнув кальехона, повалился в обморок. Рафаэлито, словно бы приросший к своему платку, пришел в ярость и начал осыпать Эль Чаваля оскорблениями за то, что вмешивается в его бой с быком. Эль Чаваль сделал непристойный венесуэльский жест, который мало кто понял, умело развернул быка мордой к Рафаэлито и даже указал пальцем на своего соперника. Несчастный бык был совершенно сбит с толку, но покорно пошел к Рафаэлито. Арена была так замусорена, что походила на поле одуванчиков в полном цвету. Опустив голову, бык устремился к Рафаэлито, который вынужден был чуть посторониться, так как ветер озоровал с мулетой, обертывая ее вокруг него. После нескольких неудовлетворительных пассов, в том числе рафаэлитины, которая выполняется на коленях спиной к быку, с опущенной к земле мулетой, так что животное медленно кружит вокруг матадора, Рафаэлито решил убить его. Четыре попытки оказались неудачными, тевтонские женщины криками выражали недовольство. В награду он не получил ни уха, ни хвоста.
Дождь начал накрапывать, когда Эль Чаваль бросился к воротам загона, встал на колени спиной к ним и улыбнулся. «Нет, нет!» — завыла толпа. Когда появился четвертый бык, ужасающий порыв ветра вырвал плащ из рук Эль Чаваля, и разъяренное животное высоко подбросило рогами венесуэльца. Зрители завопили. Эль Чаваль ловко приземлился на четвереньки, сделал великолепное сальто и вновь оказался лицом к быку.
— Торо! — заорал он в порыве ярости.
Бык снова устремился к нему, и Эль Чаваль без плаща, без шпаги, работал с быком по всей арене, держась внутри круга, который описывал бык, дразнил его, похлопывал но лбу, касался рогов. Публика издала громкий вопль одобрения, но тут дождь хлынул с такой силой, что на арене стало ничего не разглядеть. Очевидно, этот внезапный ледяной ливень пробудил в шведах патриотизм и ностальгию, и они унылым хором затянули бодрую застольную северную песню.
Эль Чаваль с быком стояли на арене пугалами и смотрели, как зрители уходят тысячами. Легионер-марокканец раскрыл над своим повелителем громадный зонтик, и Волк Сахары заковылял в укрытие. Сержант Кабрера, приняв далекий автомобильный гудок за фанфару, повел на арену уборочную машину, разбрызгиватели работали на полную мощность, помогая дождю в его разрушительной деятельности. В конце концов, он солдат, и данного ему приказа не отменял никто. Бык увидел машину и атаковал ее, задние колеса оторвались от земли и грохнулись обратно с такой силой, что сломалась полуось, и машина встала. Бык атаковал ее снова и снова, разбрызгиватели причудливо изогнулись, и машина стала выглядеть декоративным фонтаном, вода брызгала во все стороны. Затем бык перенес внимание на радиатор, вырвал его, будто медовый сот, и отшвырнул. Сержант Кабрера был ветераном войн с берберским племенем рифф и знал, как пресекать неповиновение в боевой обстановке. Поэтому выхватил револьвер и расстрелял все патроны в быка.
Позор этого события был у всех на устах. Донья Консепсьон Моралес Прадо, несколько мужеподобная владелица гранадерии, отвечая на вопросы, сказала: «Лучших быков на благотворительные цели не отдают». Герцогини де Торрекальенте нигде не было видно, так как ее китайский мопс заболел плевритом, и она провела вечер в одиночестве, стоя на коленях у его корзины. (Годом раньше герцог заболел пневмонией, и герцогиня в тот же день уехала в Виши на воды.) Кинозвезда тем же вечером уехала в Канн вместе с Кордобано, благословлявшим быка за то, что разорвал ему брюки.
— Она теряла популярность, еще когда я был в Голливуде, — злобно сказал Рафаэлито.
Однако глубже всех был ранен сеньор де Вильясека. Дон Эваристо пытался утешить его.
— Было бы на самом деле унизительно, если б другие выступления прошли блестяще. Как вы можете пребывать в унынии, когда ваши ближайшие друзья подвергались большей опасности? Это не очень участливо, сын мой. Ведь бык только обнюхал вас. А у меня на рясе след копыта!
— Я беспокоюсь не об опасности, — раздраженно ответил сеньор де Вильясека, — а о чести!
— В иных случаях о чести не может быть и речи! — воскликнул дон Эваристо.
— В Испании? — Глаза мэра вспыхнули. — Это вина иностранцев, los extranjeros, приехавших сюда оскверненных бесчестием и запятнавших нас.
— Нужно идти в ногу со временем, сын мой! Даже сержанту Кабрере пришлось воспользоваться современной технологией, чтобы избавиться от быка. Не будь у него револьвера, он был бы сейчас благородным испанским покойником и мне бы пришлось утешать десятки его родственников. Ручаюсь, его револьвер не испанского производства.
— Немецкий, — сказал сержант Кабрера, — марки «моцарт».
— Вот видите, — произнес дон Эваристо. — Мы должны учиться, и не только учиться, но и вырываться вперед. Тогда иностранцы уже не будут относиться к нам свысока и приезжать в нашу страну в поисках колорита, старины.
— Клянусь Богом и всеми его ангелами, — воскликнул мэр, — вы правы! Они приехали взирать на нас точно так, как великий де ла Хара взирал на них. Мы превратились в los Indios[20], экзотических, примитивных дикарей. Они приезжают разглядывать нас, как в зоопарк. Утонченные калифорнийки едут сюда в поисках примитивных мужчин, механизмов для неутонченных, первобытных занятий любовью! Калифорнийцы — записывать наши странные обычаи на фонограф и кинопленку для своих детей! Это унизительно!
Он снял телефонную трубку, попросил соединить его с Валенсией и назвал номер.
— Что вы задумали? — спросил дон Эваристо.
— Увидите.
Через два часа Валенсия ответила.
— Дон Алипио Ибасоа? Это Рамон де Вильясека. По зрелому размышлению я решил, чем бы ни завершилось для меня это в суде, согласиться на ваши условия.
Человек на другом конце провода как будто весьма обрадовался.
Поздно вечером сеньор де Вильясека отправился в церковь. Путь его пролегал мимо памятника де ла Харе. Взглянув на позеленевшее медное лицо, он пробормотал:
— Глупец! Вот чему ты положил начало!
Опустясь на колени перед чудотворной Девой, мэр стал молиться.
— Благословенная альканьонская дева, — заговорил он, — помоги нам снова найти путь в большой мир, как мы нашли раньше, сделай так, чтобы мы указывали другим путь прогресса, потому что гордость не позволяет нам следовать за другими. Вдохнови наших ученых создать испанский самолет, испанскую ракету, испанский искусственный спутник, и если на все это потребуется долгое время, сделай так, чтобы, когда сержанту Кабрере снова придется застрелить быка, револьвер его был бы испанским.
