Хаммерштрассе: серые дома, прижавшиеся друг к другу, и ни одного дерева, куда ни глянь. Магазин колониальных товаров, мастерская по ремонту одежды, обувная мастерская (не господина Киммиха и не господина Брждырка), мастерская по ремонту бытовой техники, магазин товаров для розыгрышей. Господин Адамсон свернул в подворотню и пошел через двор к парадному. Пока мы поднимались по темной лестнице (теперь я нес чемодан на плече), он сказал:
— Спроси Биби. Она живет здесь с мамой. Не говори, что я с тобой.
Он остановился перед одной дверью, указал подбородком на звонок и спрятался за перилами лестницы, которая вела на следующий этаж. Но ведь там эта Биби или ее мама его сразу заметят! Я позвонил.
Дверь открыла женщина. Фартук, косынка, в руках — тряпка. Если это мать, то я представлял ее себе иначе. Она уставилась на меня, словно я привидение или чудовище.
— Биби, — пролепетал я, — я ищу Биби.
— Здесь нет никакой Биби.
Она закрыла дверь. Сквозь матовое окошко в двери я видел ее удалявшуюся тень. Я обернулся к господину Адамсону. Его голова высовывалась из-за перил.
— Спроси у нее, где теперь живет Биби. Биби Хубер.
Я позвонил еще раз.
— А где Биби живет теперь?
— Ну хватит, слышишь, грязнуля! — На этот раз хозяйка так решительно хлопнула дверью, что стекло задребезжало.
— Хубер, — сказал я стеклянному окошку.
Господин Адамсон что-то прокричал у меня за спиной. Он был взволнован, это точно.
— Попробуй Шнеман… — Или что-то в этом роде. Может, он сказал «Шлеман» или «Шниман».
Я снова позвонил. Я звонил долго, настойчиво. В квартире — ни звука. Теперь господин Адамсон стоял рядом со мной, разгневанный, как ангел мести. Он кричал:
— Шнеман! Шниман! Шлиман!
Но и на его крик никто не отозвался.
— Тогда ее фамилия была Хубер, — объяснил он мне чуть потише. — Но может быть, за это время ее мама вышла замуж за ее папу. — Он глядел на дверь, словно хотел ударом ноги разнести ее в щепки. — Шлиман! — Но тут господин Адамсон заметил, что он в носках, и вздохнул. Резко отвернулся и пошел вниз по лестнице. Я — за ним, согнувшись под чемоданом.
Во дворе он оглянулся и посмотрел на окна второго этажа. Пыльные стекла, ставней нет. За одним из стекол тень головы женщины, украдкой глядевшей вниз. Господин Адамсон вытянул шею, высунул язык и погрозил ей кулаком. Женщина продолжала смотреть.
— Биби теперь двенадцать, — сказал господин Адамсон изменившимся голосом и повернулся ко мне. — Большая уже. Ты только представь себе, двенадцать!
Я попробовал представить себе большую двенадцатилетнюю Биби. Без особого успеха. Что до меня, так мне было наплевать на эту Биби, а вот господин Адамсон просто стоял и словно грезил наяву.
— Так близко, — бормотал он, — так близко!
Я ничего не сказал, но мне хотелось погладить его по руке, как-то утешить. Ведь я-то был тут! Только я собрался это сделать, как он вскинул голову и взмахнул рукой, словно отдавал команду целому войску. Мы пошли к трамваю и проделали весь путь назад.
В саду виллы господина Кремера я наконец смог опустить чемодан. Чемодан, да еще и кость — не так-то уж легко было тащить и то и другое, а господин Адамсон и не подумал помочь! Я намочил рубашку в бочке с водой и протер крышку чемодана. Ничего более подходящего у меня не нашлось, а рубашка все равно выглядела как с помойки. На чемодане, когда-то коричневом, было с десяток наклеек разных гостиниц: «Беллависта», «Сплендид», «Аль Порто Женовезе». Одна наклейка, самая большая, на незнакомом языке, так что я не смог ее прочитать.
— Что тут написано? — спросил я.
— «Синтагма Палас», Афины, — ответил господин Адамсон. — Я тогда много путешествовал.
Крышка и чемодан были скреплены двумя большими красными сургучными печатями. Никто не смог бы открыть чемодан, не сломав их. Наверняка никто и не пробовал.
В сарае мы нашли щель между балками, куда как раз помещался чемодан. Здесь он мог пролежать десятки лет, если только господину Кремеру не вздумается затеять генеральную уборку. Я не спрашивал господина Адамсона, почему он не откроет чемодан. Или что в нем. Мне показалось, это были бы неуместные вопросы. Я спросил только:
— Это клад?
Господин Адамсон кивнул.
Я засунул в щель доску, которая полностью закрыла чемодан, и набросал сверху и вокруг всякого мусора.
Господин Адамсон пошел к дому. Наверное, хотел сесть на скамейку. Ну а я побежал за ним и почти догнал его, но споткнулся, так что чуть не упал. Я хотел (и даже сказал: «Извините») опереться о него. Но — просто прошел насквозь. Никакого сопротивления, правда, я почувствовал какой-то холодок. Я упал перед ним на дорожку, выложенную плитками, и, перевернувшись на спину, глядел на него во все глаза. А господин Адамсон стоял и ухмылялся, как человек, которого застали за какой-то шалостью.
— Ну вот, — произнес он, — теперь ты все знаешь.
Он сделал большой шаг и переступил через меня. Перед стеной оглянулся и крикнул:
— Сегодня я не буду тебе врать про птицу с золотыми перьями! — Не замедляя шага, он вошел в стену и исчез.
Я потер глаза и помчался к стене. Она стояла, как обычно. Штукатурка нигде не обвалилась. Ни единой щелочки. Я обеими руками постучал по стене. Ничего, ничего особенного. Какой-то жучок пополз между пальцев наверх.
Я схватил кость динозавра и побежал к дому, не видя дороги. Не помню, может, я даже кричал от ужаса. Очнулся я только перед большим зеркалом у нас в коридоре. Там, где раньше была рубашка, кожа у меня осталась чистой, розовой, как у поросенка. Но руки, брюки, ноги, ботинки — все белое от мусора и цемента. Колени покрыты засохшей кровью и строительной пылью. А голова! Вместо лица — маска из грязи и крови. Волосы торчат вверх, как языки белого пламени. И только два черных круга на месте глаз незнакомого чудовища, в которого я превратился. Неудивительно, что женщина в квартире Биби захлопнула дверь! За моей спиной в зеркале отражалась мама, ее глаза были полны такого же ужаса, как и мои.
После этого я заболел. Тяжело. Воспаление мозговой оболочки, про такой диагноз мне позднее рассказала мама (почти менингит). У меня был жар, температура поднималась выше сорока градусов, и я не выносил света. Малейший лучик солнца из-за задернутых штор, самая узенькая щелочка — и я вскрикивал от боли. Моя мать часами сидела у моей постели, я то узнавал ее, то нет. Я лежал словно в колоколе гремящих, мерцающих огней. Мать была только тенью. На самом деле это я мог вот-вот стать тенью. Я бредил. В одном из кошмаров, самом страшном, мои родители оказались рядышком в пруду для рыб, который мы с Миком построили из украденного цемента, в густом иле, из которого торчали, подобно двум кувшинкам, их лица, искаженные ужасом. Открытые рты, которые глотали жижу, выплевывали ее и снова глотали. Они тонули. Или, точнее: они растворялись. Я видел, как они исчезали, ил превратился в прозрачную, словно стекло, воду, а их все равно почти не было видно, моих маму и папу. Две тени под водой. Потом они совсем пропали. Растворились в ужасном пруду Мика. Вместо них в окне появилось перепуганное лицо господина Адамсона. Он что-то кричал, но я видел только его рот, он открывался и закрывался, как у рыбы… Я с криком проснулся и стал умолять склонившуюся надо мной мать, что не хочу умирать, пожалуйста, не сегодня. «Потому что сегодня пятница!» И действительно, была пятница, позднее мама подтвердила это. Мне и сейчас не совсем понятен смысл этих слов. Что значит, я не хотел умирать, потому что была пятница?.. Кстати, сегодня как раз пятница. Пятница, 22 мая 2032 года, следующий день после моего девяностачетырехлетия. Точно через два месяца после двухсотого дня рождения Гете. Дня смерти, разумеется, я хотел сказать: дня смерти. Шумиху устроили жуткую, дни памяти всех сортов, а кондитерская Шпрюнгли даже выпустила в продажу посмертную маску из марципана, в натуральную величину… Мама, ужасно встревоженная, как могла, успокаивала меня. Я действительно стал вести себя потише, хотя голова у меня только что не раскалывалась от боли… Но каким-то образом через некоторое время я поправился. Боль от солнечного света становилась меньше, а потом, в одно прекрасное утро, совсем прошла. Я решился сделать первые шаги. Мама шла рядом. И я, как когда-то, когда был маленьким ребенком, держался за ее руку.
Жарким днем — было седьмое августа, я это знал тогда и помню до сих пор, потому что седьмого августа день рождения Мика, — я отважился прийти один в сад виллы господина Кремера. (Мик даже в день рождения снова отсиживал наказание в школе.) Я не умер! Я поправился! Со мной была кость динозавра, в волосах торчало индейское перо. Я протиснулся в лаз между стеной сада Белой Дамы и самшитовыми кустами, такими сухими, что их листья падали на землю, когда я пролезал через них. Был жаркий день, горели луга, а далеко на горизонте дымился лес.
