Господин Адамсон сидел на скамейке в двух шагах от того места в стене, где он исчез в последний раз. Он, как это бывало и раньше, вытянул ноги и закрыл глаза. И запрокинул голову. Он сидел так, словно был тут уже давно и собирался остаться надолго. Пока я с радостью, но и с некоторым страхом пробирался к нему через высокую траву, он открыл глаза и выпрямился. Господин Адамсон захлопал в ладоши — без единого звука — и выкрикнул что-то похожее на радостное приветствие. Вроде старомодного «Хо-хо!» или совсем уж доисторического «Разрази меня гром!». Он указал мне на скамейку, словно гостеприимный хозяин, предлагающий гостю лучшее место. Я сел. Правда, на другой конец скамейки, хотя старик мне ужасно нравился. Между мной и им уместилось бы целое племя навахо. А еще Мик и все скво, которыми были его сестры. Кость динозавра я положил между нами.
— Ну? Теперь ты все понял? — спросил господин Адамсон.
— Нет, — ответил я.
— Я — покойник, — сказал господин Адамсон.
— Кто?
— Покойник. Я умер.
Я уставился на него. Он вовсе не выглядел мертвым, этот господин Адамсон, разве что его лицо даже в то жаркое лето, какое выпадает раз в сто лет, оставалось совершенно белым как мел, с сеточкой светло-серых морщин, напоминавших паутину, хотя голова его походила скорее на голову гигантской уродливой саламандры, которую в народе прозвали «драконокольм». Рот, выпяченная верхняя губа, глаза с ехидцей. Три волоска на лысине по-прежнему выстроились в ряд, как путевые вехи.
— Я еще никогда не видел покойников, — прошептал я.
— Во-первых, откуда ты знаешь? — Господин Адамсон улыбнулся. — Во-вторых, живые не могут видеть мертвых.
— Но я же вас вижу! — воскликнул я.
— Не бывает правил без исключений, — рассмеялся господин Адамсон. — Мертвых это тоже касается… Ты видишь меня, потому что я умер в то самое мгновение, когда ты появился на свет. Именно тогда. Я не говорю в тот год, или день, или час, минуту или секунду. Я говорю «мгновение». Мгновение — это, ну как если бы у тебя был ножик, который резал бы время, тонкий-тонкий, острый-острый, и ты разрезал бы секунду пополам, а потом одну половинку еще раз пополам, а потом еще и еще, не останавливаясь, и так целый день. Тогда под конец у тебя был бы махонький кусочек времени, и он все равно был бы больше мгновения, намного больше, но нам с тобой для первого раза и этого достаточно… Я и ты, мы сменили друг друга на земле. Как в эстафете, только без палочки. Я — твой предшественник. Ты — мой преемник и подопечный. Меня ты можешь видеть, других покойников — нет.
— А тут где-то есть и другие? — У меня получилось немного громче, чем я хотел. Я зажал рот руками и оглянулся.
— Всего несколько. Например, один стоит вон там, на садовой стене.
Я никого не видел. Ни души. Ни на стене, ни где-нибудь еще. Собака обнюхивала скамейку, на которой когда-то сидели старые дамы, но она вряд ли была покойником. Сияло голубое небо, палило солнце. Ни одна птица не отважилась взлететь, она бы зажарилась и свалилась на землю. До самой изгороди — коричневая пожухлая трава. Воздух над изгородью дрожал. Может, это души? Мне стало зябко, несмотря на невыносимую жару.
— А здесь, в этой стене, выход из царства мертвых? — спросил я и похлопал ладонью по штукатурке.
— Скорее вход, — ответил господин Адамсон, — не парадный.
Он снова вытянул ноги и начал искать что-то в кармане, наверное, сигару — я знал это движение, так делал папа, — пока не вспомнил, что это в прошлом. Он вздохнул.
— Входов очень много. Думаю, по всему миру наберется несколько тысяч. Я пользуюсь только этим. Я знал, что однажды ты мне попадешься.
Я кивнул. Я чувствовал, как стучит мое сердце. Я таки попался. Вот только не мог понять, считать это величайшим счастьем или несчастьем своей жизни.
— Здесь, у этого входа, за день проходит около десяти покойников. Не о чем говорить. Большие входы в Шанхае, в Калькутте, в Нью-Йорке. В Париже! В Париже я был один раз, там вход между рельсами на станции метро «Данфэр-Рошеро». Вот где толкотня! Несколько сотен живых на перроне; ничего не подозревающие пассажиры метро, а перед ними, за ними, рядом с ними и даже внутри них — в десять раз больше мертвецов. Просто столпотворение! Поэтому в парижском метро и пахнет так странно, ни с чем не спутаешь. Покойники в таких количествах пахнут. И их чувствуешь. Человеку, через которого проходит мертвец, становится холодно даже летом, если, конечно, он не деревянный чурбан… Мы не стараемся избегать живых. Это не имеет смысла. Просто идем через них, не сворачивая и не ощущая препятствия, поначалу и мне это было странно… Париж… инструктаж… Меня учили быть провожатым…
— Провожатым?
— Предшественник сопровождает своего подопечного, когда настанет его час. Это — единственная задача провожатого. У каждого, как правило, только один подопечный, и в конце жизни ему надо показать, куда идти. После этого провожатый превращается в ничто. И никогда больше не может появиться здесь.
— Ага, — произнес я.
Господин Адамсон пытался застегнуть пуговицу кофты, но она проходила насквозь через шерсть.
— В одно мгновение — а ты вспомни, что такое мгновение! — на земном шаре умирает три тысячи человек. В каждое мгновение. Вот прямо сейчас, и опять, и опять. Все время около трех тысяч, плюс-минус. — Он перестал возиться с пуговицей. — В то мгновение, когда три тысячи умирают, три тысячи других рождаются. Снова плюс-минус, разумеется. В момент моей смерти отклонение составило целых три человека. Три тысячи пятьдесят восемь умерших, три тысячи шестьдесят один новорожденный. Одним из них был ты.
Так. До сих пор все понятно.
— Все предшественники стараются держаться поблизости от своих подопечных. Это вроде инстинкта. Мы хотим защитить его и не можем этого сделать. Вроде как родители, когда дети выросли и больше в них не нуждаются. Обидно немного, но и приятно тоже, потому что ты больше не отвечаешь за все. — Он улыбнулся, и в его улыбке были и обида, и радость. — Когда ты болел, я все время околачивался вокруг твоего дома. Мне не понравилось то, что я разглядел через окно.
— Что вы кричали? — воскликнул я. — Вы же кричали что-то?
— Пятница, — ответил он, — я кричал: «Это еще не та пятница».
Тут меня затрясло.
— Вы пришли, чтобы забрать меня? — Голос у меня вдруг сел, и я покрылся потом.
— Нет, — ответил господин Адамсон, — ты и представить себе не можешь, как мне было бы это неприятно.
Я глубоко вдохнул и выдохнул. Все-таки сердце у меня колотилось, и очень может быть, что и зубы стучали.
— Между прочим, каждый предшественник выглядит так, как он выглядел в момент смерти. — Если звук, вырвавшийся у него, означал смех, то это был горький смех. — Я обучался сопровождению у старой дамы из Шестнадцатого округа Парижа, у нее была шея, как у индюшки, а из одежды — только прозрачная ночная сорочка. Она была босиком. И ей пришлось прятаться от своего подопечного, потому что тот, чиновник министерства юстиции, которому уже недолго оставалось до пенсии, наверняка вызвал бы полицию или дуровозку, встретив на своем пороге почти голую старуху, но зато на морщинистой шее — жемчужное колье, какому позавидовала бы сама мадам Помпадур. — Теперь он по-настоящему рассмеялся. — Когда мы его забирали — меня, ученика, он не мог видеть, — он и впрямь из последних сил схватился за телефон. Мне в этом отношении больше повезло. Предшественник в вязаной кофте и коричневых носках не может испугать своего подопечного. — Он посмотрел на меня своими огромными глазами. — Ты меня боишься?
— Нет.
— Ну вот. — Он удовлетворенно кивнул. — Меня забирала молодая покойница из какого-то маленького городка на Мексиканском нагорье. У нее было окровавленное, разбитое лицо, и она все время плакала.
— Почему?
— В том-то и дело. Плакала она, а не я. Она ведь знала, что сейчас в последний раз была наверху.
— Да нет, — перебил я, — я спрашиваю, почему лицо было разбито и в крови.
— Моя провожатая, кстати, ее звали Пилар, Пилар делла Гасиенда дель Тимор Санто, или как-то в этом роде, так покалечилась, потому что ее отец хотел ее поцеловать. Он был адвокатом и уважаемым человеком в городе и любил свою дочь. А она его не любила, хотя любовь между отцом и дочерью среди мексиканской знати встречается сплошь и рядом. Иначе просто не хватает соответствующих титулу молодых дам. Она отступила от него, чтобы избежать объятия, сделала два больших шага назад и свалилась с балкона.
Я ничего не сказал. Между тем господин Адамсон продолжил, обращаясь скорее к своим носкам, чем ко мне.
— Те, которым больше нельзя наверх, — бормотал он, — со временем становятся все больше похожи друг на друга. Бесформенные тени. Разумеется, безутешные. Но безутешнее всех те, кто только что прибыл. Их больничные ночные рубашки спереди болтаются до пола, как зеленые флаги, а сзади едва прикрывают зад… Мне вот сейчас не хватает, собственно, только ботинок. Они остались на верстаке господина Киммиха. Когда Биби нашла меня, то есть мое тело, я уже был вместе с мексиканкой на полпути к входу. Кстати, к этому самому.
