В молодости Толстой служил офицером на Кавказе, был кутилой, а с годами, не в ладах с церковью, мучимый проблемами пола, стал этаким апостолом Христовым, отвергал все и всяческие привилегии, дал вольную крепостным, для детей которых открывал школы, и сам тачал себе сапоги. Я разрывался меж восхищением и разочарованием. Он делает из мухи слона, сказала бы моя так называемая тетушка.
Разбудил меня стук — вроде как что-то упало на пол. Я встал, поискал урон или хотя бы объяснение. Безуспешно. А вдруг в тетушкиной квартире бродит призрак? Интересно, кто же виновник полтергейста? Наверняка не тетушка, она и без того здесь, по крайней мере отчасти. Может, это дух Толстого? Да ну, не смеши. Толстой определенно обрел вечный покой, почиет в мире. А духи — существа беспокойные, пробормотал я. Если уж кто до сих пор не успокоился и явно не сумеет быстро заснуть, так это я. Скорей бы утро, ma tante[4], вы ведь не против такого обращения? Кстати, я не рассказывал вам про черных кур?
Жили мы тогда высоко в горах Тосканы, в доме с видом на плоскогорье. В солнечную погоду было видно море, а вдали или в воображении — остров Эльба. Правда, солнце выглядывало редко, стояла зима, и наш дом большей частью тонул в густых, как суп, туманах, а то и в вихрях ненастья, в снежных вьюгах. Дом был втиснут в городскую стену, собственно говоря, мы жили в стене маленького городишки и в основном проводили время в единственном помещении с видом на окрестности, в комнате с окнами во всю стену, изредка согреваемой солнцем, мы называли ее «кокпит». Мы мерзли, без конца топили камин и сутками не выключали маленькую электрическую печку. Мы двое, моя любимая и я.
Это я умыкнул ее сюда, мы были влюблены и крепко обнимали друг друга, не только от холода, но и от страсти, от желания раствориться друг в друге.
Но в промежутках мы были чужими, два взрослых человека разного пола, разного возраста, разного происхождения и языка, мы храбро встречались в кокпите. Смотрели наружу. Правда, смотреть там было не на что или почти не на что, редко когда пройдет охотник с ружьем на плече, а так ополье, степь. Мы готовили еду, читали, ждали — чего ждали, у нас же все было? Как-то раз я увидел любимую возле стеклянной стены кокпита, и мне показалось, она тоскует. Интересно, о чем она тоскует, мы же вместе? Я стал у нее за спиной и увидел, что у подножия городской стены снует несколько черных куриц; они были единственным знаком жизни, являли собою внешний мир. Я заметил, что моя любимая улыбается. Согласен, куры в своей взбудораженной суете выглядели забавно, но почему она обращала внимание на кур, на пернатую живность, ей что же, надоело быть со мной? Уже тогда меня грызла ревность, нет, не ревность — сомнение. Я рывком притянул любимую к себе: скажи мне, скажи. Любовь нестерпима, мадам. Не дожидаясь «тетушкина» отклика, я оделся и выбежал вон из квартиры.
Еще не рассвело, безлюдье кругом, дома и магазины на замке. Я быстро прошагал вверх по улочке у подножия Сакре-Кёр, пересек маленькую площадь и стал подниматься по крутым ступенькам. На полпути приостановился, услышав, как скулит собака. И увидел ее внизу, на краю площади, — сеттер, тощий серо-черный английский сеттер, вроде бы сука. Потерявшаяся собака, воплощение заброшенности. Скорей бы уж пришли дворники, включили день и водяные фонтанчики. Скорей бы открылось первое кафе, появился кто-нибудь, к кому я мог бы подбежать. Кому был бы близок. Забудь. Меня зовут Франк, и мне не страшно, ведь я умею летать.
Штольпы в одноименном цирке разучили номер под названием «Летучий Голландец», парный номер, в котором гимнасты спрыгивали со своих трапеций и, прежде чем поймать друг друга за руки, на мгновение встречались губами. Говорят, позднее этот номер назывался «Украденный поцелуй».
В том доме со стеклянной стеной мы пребывали в вечном поцелуе, в телесном и душевном слиянии, думал я с недоверчивым ужасом. Кажется, большее слияние даже помыслить невозможно. А если я, пусть ненадолго, высвобождался из объятий, чтобы стать на собственные ноги, то немедля проваливался в пустоту. Не может быть, такой огромной любви не может быть, наверняка это иллюзия, выдумка. Или игра? Я позволил зернам сомнения, зернам худших фантазий пойти в рост. Чтобы поверить в счастье, мне было совершенно необходимо подвергнуть его разрушительному сомнению. Затменье от любви? Любовный недуг?
Я пошел к дому Кармен, позвонил и, едва открылась дверь, схватил в объятия заспанную, пахнущую постелью, растрепанную женщину, отнес на кровать и коршуном набросился на нее. Налетел и не сказал ни слова привета, а в конце концов уснул, придавив ее своим телом.
Проснулся я один, в пустой квартире. Было уже за полдень. Я вышел из дома, быстро перекусил в «Футбольном баре», а потом просто без дела слонялся по улицам. Посидел на лавочке в каком-то сквере, наблюдая за воробьями и играющими детьми. Концертная эстрада посреди сквера зияла многозначительной пустотой. Я ожидал чего-то другого? Взглянул на другие лавочки, на стариков, читающих газеты, потом на сторожку, где облаченный в мундир смотритель тоже читал газету, на молодых мамаш. За иными детишками надзирали африканские и азиатские девушки — служанки, няньки. Вдыхая отдающий кошачьей мочой запах живых самшитовых изгородей, я таращился то в пространство, то на свои башмаки. Почему я набросился на Кармен? Хотел убить ее? Или хотел уничтожить память о жене, которая меня оставила? Вытянул ноги и задремал.
День клонился к вечеру, улицы оживились, я шагал по большому бульвару, миновал столярную мастерскую, обвел взглядом штабеля досок разной длины и цвета, заполнявшие громадное складское пространство под старомодным стеклянным навесом, в глубине виднелись конторские бараки с окошками касс. Автопогрузчики бездействовали, выставив на обозрение длинные вилки железных захватов. Пахло деревом, а еще стружками и опилками. Невольно я подумал о лесе, о лесосеке. Сейчас мне хотелось только одного — затеряться в пестрой людской толпе, омыться в текучих людских потоках. Я причинил Кармен боль?
Оставив позади Клиши, я наткнулся на цирковой шатер. Там как раз был антракт. Униформист у входа продал мне билет, и я занял место посередине деревянного амфитеатра. Из динамиков в шатре гремела музыка, галерея для оркестра пустовала. На манеже дурачился клоун. Заполнял перерыв. Я наблюдал за двумя девчонками-подростками, сидевшими чуть ниже, они ели мороженое и не выказывали ни тени радостного предвкушения, на лице у обеих застыла маска капризного недовольства. Но вот антракт кончился, и первым же номером были хищники. Дрессировщик в белом тропическом костюме вывел на манеж с десяток взрослых гривастых львов, теребил их, тормошил, заставлял прыгать сквозь огненные обручи, кататься по арене, сидеть, шагать в парадном строю. Даже верхом проехался на одном. А под конец все львы либо проползали у него между ног, либо перепрыгивали через голову. Обращался он с ними как с глупыми щенками или с котятами. А ведь он один в львином логове, думал я, один-одинешенек со своей храбростью.
Потом выступали невероятно ловкие китаянки-жонглеры, каждая мало того что сама жонглировала множеством бутылок, так еще и умудрялась ритмично выхватывать бутылку за бутылкой из вихревого каскада, запущенного соседкой. Клоун тоже был недурен.
Следом опять хищники, на сей раз белые медведи под командой укротительницы-чешки, обутой в высокие сапоги. При всей своей медвежести белые медведи, по-моему, чем-то напоминают пингвинов и бобров, верно? Та же гидродинамическая обтекаемость морды, та же увертливость. Укротительница и по бокам их шлепала, и всячески теребила, и за ушами почесывала, и кормила изо рта в рот, и конечно же заставляла становиться на задние лапы и плясать. Порой властная малютка-дрессировщица едва не исчезала среди огромных зверюг — ни дать ни взять этакая снежная королевна. Казалось, она вот-вот совсем заледенеет и разобьется. Объявленных затем воздушных гимнастов я решил не смотреть, не хочу видеть, как они, сорвавшись с трапеции, падают на манеж. Я встал.
На улице мне встретилась клошарка в балахоне из мешков, с ногами, обмотанными тряпьем, этакий ходячий шалаш, в первую минуту я и ее было принял за цирковой аттракцион.
Интересно, существуют ли львиные шубы и куртки из меха белого медведя? А если нет, то почему? Может, спросить у скорняка из лавки возле тетушкина дома?
Вернувшись в квартиру, я перетащил гору тетушкиных шуб в переднюю. Надо в конце концов от них избавиться, но как? Консьержке их отдать нельзя. Предложить скорняку? А вдруг он решит, что я вор или скупщик краденого, и известит полицию? Чем я подтвержу, что эти шубы моя собственность? Формальности с наследством пока не улажены, описи имущества нет. Кстати, куда я засунул драгоценности и крокодиловую сумку, полученные под расписку в полиции? В полном унынии я отнес шубы на старое место.
