На этом, Финляндском, вокзале билеты на Москву есть, до отхода поезда — проходящего, из Хельсинки — двадцать, уже пятнадцать минут, несколько шагов до окошечка, несколько купюр — и спасение близко. Четырежды высаживали его с самолета в Голландии, трижды под Парижем, причем указанные явки почти наверняка были проваленными, агенты гестапо сидели в засаде; был опыт, опыт вопил: иди к кассе, беги из города, спеши, пока… Чего не удавалось немцам, сделают русские!
Он поднялся. Он пошел. Но так и не дошел до кассы, резко свернул в сторону, к выходу, к 19-й линии, где эта простушка Ксюша, сквозь зубы ругая себя и зная уже, что он — неостановим. Последним всплеском разума мелькнула просьба, к себе обращенная и призывавшая быть мужчиной, черт возьми, и он едва не остановился, чтоб затем продолжить путь по краю пропасти. «Ксюша, Ксения…» — шептал он, идя по набережной, вспоминая в оправдание близость 19-й линии к Смоленскому кладбищу, где погребены родственники тетушек.
И замер. Он увидел мосты, раздвоенные, разведенные — как руки, молящие у неба прощения, но готовые от самого неба получить помощь и свестись воедино; запахло морем, мосты открывали город стихии моря, город и сам надвигался на воды запада. Какой-то жуткостью повеяло, будто грохот раздался предвестием беды, а в четкости и строгости линий, очертивших город, чудилось желание ломать, взрывать, разрушать!.. Впервые видел он эти мосты, будто под напором воды раздавшиеся, и казалось тем не менее: да, был он здесь когда-то, замирал в тихом восторге, плакал…
Он поспешно отошел от гранита набережной, чтоб углубиться в массив тесно сближенных домов, и если у Невы еще толпились зеваки, то в переулках и у домов — полное безлюдье, и все же казалось, что свет исходит в эту ночь не с неба, подверженного каким-то геофизическим чудесам, а излучается людьми — и во сне, и в бдении. Возможно, люди города свято выполняли большевистские заветы, один из которых — на заборе — запомнился ему: «Лимит — закон, запомни это, иначе посидишь без света». (Еще одно попало на глаза, с войны сохранившееся: «Экономя киловатты, ты даешь на фронт гранаты!»)
Найдя во дворе какое-то подобие гимнастической площадки, Георгий, сняв китель, взлетел над перекладиной, подтягивался — десять, пятьдесят, сто раз, потом выдавливая из себя алкоголь, абсолютно недопустимый в деле, которое вело его к девушке Ксюше; он прикидывал, кем будет зачатый сегодня ребенок тетушкам, какой степени родства, и радовался, что им не на склоне жизни выпало счастье, а ведь сколько ухищрений и мольб звучало из их уст: женись, дорогой Жорж, нам так нужны твои дети!
Пройдя какой-то мост, он оказался на Каменноостровском проспекте, который, конечно, назывался сейчас по-другому, но который — Георгий был в этом убежден — ничем не отличался от того, каким он был до 17-го года. Мимо несколько раз проезжали такси, но Георгий взмахом руки давал понять, что не нуждается в их услугах.
Долгую минуту любовался он выведенным на стене дома то ли лозунгом, то ли призывом военной поры: «Колем мы здорово, рубим отчаянно, внуки Суворова, дети Чапаева». Какой-то страдавший бессонницей старик спросил, куда это он торопится, и получил ответ: «К женщине!», чем заслужил одобрение бывалого петербуржца.
Позади осталась уже столовая, где повстречался он с лихим и добрым забулдыгою Савкиным, и Георгий приложил руку к фуражке; он шел почти строевым шагом из уважения к бывшей столице империи. Труба для дворницких надобностей привлекла его шумом брызжущей воды, он разделся до пояса и с наслаждением окатился ею, обмахнулся и обтерся нижней рубашкой, тем же строевым шагом ступил на Тучков мост. За все время от больницы до этого моста он ни у кого не спрашивал, как пройти ему к 19-й линии Васильевского острова, потому что в нем держался кисловатый подмышечный запах Ксюши, которую он обцеловывал два часа назад.
Знакомое место, общественный туалет на углу Большого проспекта и 3-й линии, — нет, заходить туда он не хотел: вдруг да увидит там так желанные вчера каракули.
Присмотрелся к цветочной клумбе и отказался от мысли сорвать какие-то чахлые растения. Прошел еще сто метров — и купил у девушки букетик простеньких, как сама Ксюша, цветочков. Девушка доставала их из ведра с водой, и уже отойдя от нее, Георгий вернулся к ведру. Усмехнулся: кажется, вместе с кителем он приобрел и характер Якова Григорьевича, потому что разговорился с девушкой, как когда-то тот с газировщицей, у которой пропала банка вишневого сиропа. С веселящим душу удовольствием услышал, что она учится на третьем курсе педагогического института, сейчас у нее экзамены, а цветы — с дачи, которую снимают родители под Лугой. Совсем войдя в роль майора Савкина, Георгий подсунул под ведро несколько купюр.
Купленные цветы пахли Ксюшей и той горничной, к которой он когда-то сбежал, оторвавшись от тетки: господи, как давно это было и как все этой ночью перевернулось чудовищно, ведь он старше Ксюши ровно настолько, насколько был когда-то моложе той горничной.
Этот запах привел его к афишной тумбе, втянул во двор, поднял на этаж и ввел через приоткрытую дверь в комнату.
Она ждала его в своем лучшем, наверное, платье и не знала, куда девать обнаженные руки. Кровать расстелена, одеяло откинуто…
День этот, 16 июня (Ковалю он запомнился особо) выдался душным, сволочным, без единой спокойной минуты. В восьмом часу вечера подъехал к гастроному, занял очередь к винам-сокам и огляделся. Еще раньше он заметил Алабина — финансист, чем-то встревоженный, на улице обмывал газировкой яблоко. Ковалю было не до разговоров с ним: в Ленинграде так и не разрешился пренеприятнейший случай. Спешка пока не обязательна, ленинградские товарищи уточняют и проверяют, однако до сих пор не решено: ночевать где — дома или в Управлении?
После стакана ркацители, уже выйдя из гастронома, он вновь увидел Алабина. С минуту поколебавшись, подошел все-таки к нему — постоять рядом, перекинуться словечком, выкурить, наконец, папиросу. Врачи угрожали: курить вредно, но еще опаснее — дымить на ходу, легкие активно впитывают никотин.
Рукопожатия не получилось: в левой руке Алабина — пакет, в правой — надкусанное яблоко. Финансист, всегда суховато-вежливый, что-то промямлил, глаза на Коваля не поднимал, а тот, заинтригованный и уже взведенный, мысленно задавал ему вопросы, получал на них воображаемые ответы и сужавшимися кругами приближался к словам, которые вонзятся в уязвимое место собеседника. Губы Коваля шевелились, трепетали, подыскивая это слово.
И оно прозвучало.
— Ну что, обмишурились, мой дорогой?.. Мошенника не раскусили, да?..
Человеку зазря пенсию дали!
Алабин встрепенулся, вздохнул обреченно и признался: да, обманулся. Правда, такое с ним впервые, потому что все получилось как бы наоборот: не мошенник пришел к нему требовать пенсию, а честный, умный, мужественный офицер, предъявивший донельзя лживые, фальшивые отчасти документы…
— Черт знает что! — вырвалось у финансиста. — Я не мог ошибиться! Не мог! У меня опыт!
Коваль молча смотрел на тлеющий огонек папиросы. Он боялся шевельнуться.
В нем дергалась догадка.
— Да не переживайте вы так… — проговорил он наконец, убаюкивая Алабина. — У меня тоже опыт. Так поверьте мне: люди — лгут! Все люди! И ложь — это не только слова. Поза, улыбка, жест. И особо уверенно, чрезвычайно убедительно лгут сумасшедшие, — убежденно заявил Коваль, мысли которого были заняты Ленинградом и появившимся там майором-танкистом. (Весьма кстати пригодился многолетний опыт допросов: отрицать что-либо людям удобнее, нежели утверждать.) Вполне возможно, к вам на прием пришел сумасшедший, сбежавший из госпиталя офицер. Нам не так давно сообщили о таком… Подполковник, насколько помнится. Летчик, контуженный еще в 44-м году… Не он ли был у вас?
— Нет, не он. — Алабин опустил в урну огрызок. — Не подполковник и не летчик.
Вполне здравомыслящий человек. В гости к себе пригласил, у него квартира в Москве.
— Квартира в Москве… Значит, в Московском округе служит, — сказал Коваль, держа в уме Прибалтийский.
— Из танкового полка, что в Эстонии… Не подполковник вовсе. Майор.
И Алабин церемонно простился.
После вина и соков Коваль обычно шел к себе, а машина тихо следовала сзади, ожидая точных указаний. Сегодня же шоферу было сказано:
— На службу. И побыстрее… Побыстрее, говорю!
Дочь разыгрывалась, фортепианные пассажи обрывались тягучим недоумением или кратким вопрошающим аккордом. Близились выпускные экзамены в музыкальной школе, приходилось терпеть. По вечерам Алабин читал, перед сном совершал прогулку, держась подальше от смрадного Хорошевского шоссе.
Было время чтения.
— Я погуляю, — неожиданно для жены сказал Алабин и в нерешительности замер перед шкафом, хотя выбирать-то было не из чего: всего два костюма за двадцать лет службы, и те недавно куплены, в Будапеште, куда командирован был. Впору надеть серый, легкий, удобный. Но сейчас он чем-то не нравился, чем — Алабин догадался, сняв с вешалки темно-коричневый: в сером он был на курорте, в Кисловодске, при Ковале.
