СВЕКРОВЬ. Вчера Игорек из командировки вернулся. Умница мой лекции читал в Варшаве. Только он на порог, эта длинноножка уже и повисла на нем. А он тревожно спрашивает: «Ну, как вы тут без меня?» А как мы? Да никак! Хотя невестка иногда словно мысли мои читает. За продуктами бегает, пылесосит сама. Видно, заметила, что поясница у меня побаливает, но я пока в жалости не нуждаюсь!
НЕВЕСТКА. Ну что же ты, свекровушка, так надрываешься и дома, и на работе? Иногда даже хочется, чтоб ты, как все нормальные женщины, хоть раз обмотала голову полотенцем и притворилась больной. А я бы за тобой поухаживала. Может, поговорили бы по-человечески. Так нет, такой в тебе заряд независимости, что я уже серьезно боюсь разрядки.
СВЕКРОВЬ. Невестка моя порой начинает мне нравиться. Не хнычет, не заискивает, держится с достоинством. Даже чем-то на меня похожа. Постепенно завоевывает пространство. Пространства в нашем доме, слава Богу, хватает. А вот тепла… Игорь какой-то нервный стал. Цветы не дарит. Ни мне, ни ей. И невестка в своей комнате отсиживается. А я все одна. Молча. Как рыба.
НЕВЕСТКА. Как она не понимает, что может одна остаться! Конечно, с ее шармом она еще могла бы свою жизнь устроить. Но ей (!), оторваться от сына!.. Трудно представить. Самое горькое, что Игорь становится какой-то отчужденный, домой не спешит. Получается как в пословице: «Родных много, а пообедать не у кого». Вот сижу, и слезы душат. Ой, Нина Павловна идет!
СВЕКРОВЬ. Что это? Лена плачет? Конечно, в доме столько туч, что когда-нибудь они должны пролиться слезами. А хочется солнца. Давно хочется. Однажды я отдыхала на Свитязи и наблюдала восход солнца. Вся природа ожила с его появлением. И надо, чтобы здесь, в доме, было так, как под солнцем над Свитязью… Ну что, дочка, может, поговорим по душам?
Много лет назад Роман Куприевич был красивым сельским парнем, светловолосым, белолицым, кареглазым весельчаком. До двадцати семи лет ходил холостым, отмахиваясь от ворчанья матери, мечтавшей о помощнице в доме и внуках. Любил он, как все, по вечерам глотнуть самогоночки и под гармошку у сельского клуба задиристо петь замысловатые частушки. Он и теперь помнит многие.
В колхозе имени Фейхтвангера,
Где мы трудились на картошке,
С утра Бетховена и Вагнера
Наяривали на гармошке.
Ни про Бетховена, ни, тем более, про Фейхтвангера Роман ничего не знал, но слова ему нравились. Многие местные девчата на него заглядывались, но сердце свое пока на замочке держал: видно, не пришло его время.
Мать Антонина Семеновна понимала, чем может кончиться такое разгулье-раздолье, и вопрос о женитьбе поставила ребром. Кандидатуру в невесты выбрала сама.
В соседней деревне, километрах в восьми от их села, в добротном большом доме жил Петр Зеньков, крепкий хозяин, напористый волевой мужик. Дочку Маню держал в строгости, и та тоже была крепкая, работящая деваха, характером в отца.
– Она нашего весельчака быстро приструнит, – решили старые Куприевичи и, недолго думая, сговорились с Петром Зеньковым в ближайшее воскресенье заслать к ним сватов.
Роман попытался сопротивляться, а потом подумал, отшутился пословицей «Много выбирать – женатым не бывать!» и смирился.
В назначенный день крестный батька Романа, добродушный балагур и выпивоха Кондрат, в сопровождении двух дружков жениха был готов к выполнению почетной миссии. Перед выходом хорошо приложились к бутыли, похрустели огурцом, посмаковали картошечку со шкварками и укропчиком. Согласно ритуалу, сват тихо и значительно проговорил, обращаясь за помощью к предкам: «Яны маўчаць (имелись ввиду предки хозяйской хаты), і вы маўчыце, слова супраць не кажыце (имелись ввиду новые будущие родственники)». Антонина дала свату буханку хлеба и свежую бутыль наливки. Предполагалось, что наливку выпьют в доме невесты и ее мать насыплет в пустую бутыль жито. Это означало: посеянное зерно обязательно прорастет колосом, что символически скрепляло союз жениха и невесты.
Солнце припекало, ходоков разморило. Выпитая самогонка клонила в сон. Чтобы бутыль с наливкой стала легче, отпили и из нее, присев в теньке. Присели да и вздремнули.
В это время в доме Зеньковых ждали-ждали, млели-млели, и, в конце концов, рассердились. Гордые были. И, несмотря на несмелое сопротивление невесты Мани, в знак протеста поехали в город на воскресную ярмарку.
Минут через десять после их отъезда заспанные сваты постучались в дверь и удивились непонятной тишине.
Надо сказать, что часть дома со входом по другую сторону уже почти год занимала родная сестра Петра Зенькова с дочкой Надей, вернувшаяся в деревню после развода с мужем. Надюша была девушкой хрупкой, тихонькой да ласковой. Ее мать выглянула в окно и сурово спросила ломящихся в дверь мужиков:
– Что надо?
Сваты обрадовались, и далее все пошло по заведенному ритуалу: «реверансы», речи типа «Мы купцы, ці няма ў вас тавару?» и «У вас цялушка, а ў нас есць добры бычок». В сватах бурлило непреодолимое желание продолжить «запоіны».
Надина мамаша терпеть не могла жену своего брата и тут же смекнула, что предоставляется великолепная возможность шутя расквитаться с родственницей за все обиды. Она пригласила сватов, организовала застолье, после которого в опустевшую бутыль насыпали ржи в знак полного согласия. Порозовевшая от счастья Наденька, ничего не понимая кроме того, что давно приглянувшийся ей Роман прислал сватов, видела все происходящее в небесно-лазоревом цвете.
Самое интересное, что Роман, узнав об ошибке, сам себе удивился и решительно потребовал оставить все, как есть. Вспомнился ему взгляд больших серых глаз тоненькой, как веточка, девушки. Сколько в этих глазах плескалось затаенной любви!..
И живут они вместе долго и счастливо.
Значит, судьба…
Марина обожала собак. Особенно неконфликтных. Если бы можно было, она «усыновила» бы (или «удочерила») всех бездомных бедолаг. Марина даже сумку купила такую, чтобы в одном из отделений помещался пакет с едой на случай встречи с ними.
Муж называл ее «собачницей» и предсказывал, что это плохо кончится. Но она не имела привычки его слушаться. А зря!
Чаще всего Марину по утрам встречала дворовая овчарка, давно прижившаяся в их микрорайоне. Чуя сострадание и «собачий» бутерброд в сумке, особым собачьим чутьем она словно вычисляла время выхода Марины на работу.
Собаку все почему-то звали Тачка. Коричнево-бежевая, гладкошерстная, с мордой овчарки и ушами дворняжки, она была безобидной псинкой, добродушной и коммуникабельной. Потомок своих предков, она всегда, радостно поскуливая и повизгивая, виляла хвостом, выражая не только дружелюбие, но и приглашение к игре. Она вымаливала лакомый кусочек, «улыбаясь» хвостом.
В то утро Марина, как обычно, бросила ей косточку, и Тачка ловко подхватила ее на лету. Но тут откуда ни возьмись появилась незнакомая лохматая собака. Подняв хвост и напряженно вытянув его в струнку, она как будто хотела выразить свое «начальственное» положение и полную боевую готовность отнять завтрак у Тачки. Марина возмутилась, но лохматая бродяга свирепо огрызнулась, и она едва успела отскочить. Собачьи зубы обожгли кожу на ноге.
Пришлось идти в поликлинику, чтобы сделать на всякий случай прививку.
В коридоре в ожидании своей очереди на жестких стульях томились больные. Большинство – сердобольные разговорчивые старушки. Одна тут же начала ей сочувствовать:
– Заболела, милая?
Напуганная происшедшим, Марина совершенно не была склонна в эти минуты к общению и осветила правду жизни одним словом:
– Возможно.
Бабуля обиженно поджала губы и повернулась к соседке. Та немедленно обобщила:
– Теперь молодежь такая: и пообщаться с нами не хочет!
– Нынче молодежь – погляди да брось, – солидарно пробурчала третья бабуля.
Теперь пришла очередь обидеться Марине.
Но в следующий момент из кабинета врача вышла медсестра и громко объявила:
– Женщина, которая с бешенством, пройдите в пятый кабинет!
Все замолчали и уставились на Марину: кто с любопытством, кто с опаской, кто с долей жалости.
Перед дверью пятого кабинета она остановилась, оглянулась и, мило улыбнувшись бабулькам, произнесла:
– Р-р-р-р!
А потом для большей убедительности добавила:
– Гав, гав!
Ох, надо было видеть их лица!..
