Георгий Давыдов - Крысолов

И-и — дружно! —

А для девчат ну-тка ся! —

«Федор Федорович! После вас, как после бардака, генеральная исповедь требуется!» Буленбейцер уже скакал чечеточником на бревне:

А почему бы не лезгинкой? Буленбейцер и так умел:

«Ну-ка, товарищ Колков, подхватывайте! И павой, павой, павочкой пойду скорее к папочке»:

Нет, они не могли разглядеть подвох на физиономии Буленбейцера (порядком запыхавшегося и потому снижающего темп — тряка-тряка-тря-ква-ва!):

А если серьезно? Группа Околовича находилась в крысиной норе три месяца в 1938-м и вернулась обратно — тут Федор Федорович не мог не приписать себе собачью (хо-хо) долю успеха — собаки все-таки поумнее крыс. Раз вы шастаете к нам (зенки московских хвостов шарили в Париже по хорошо одетым господам славянской наружности тщательнее голоногих девок), мы — в гости к вам. Только мы знаем, как нужно вести себя в норах, в норах. Остерегаться тесных пространств — тамбуров поездов, нужников, лифтов, с виду приличных подъездов, одиноких аллей — избегать не только незнакомцев (с внимательными зрачками грызунов), но и незнакомок (какая разница — если у нее укус ядовитый). Мелькнет серая тень в коридоре — ну что ж, они тут.

Но не пасуйте перед пасюками. Ведь что движет ими — корм! А вами?..

Крысы любят, например, очень грязь. Красные любят слабых, например, духом. Все эти штучки — ночью с постели, в одних трусах — любят топтать очки очкарикам.

Любят в лифте — что? сколько этажей осталось рыпаться? — не обращайте внимания на харю, вы же, например, умеете взять нижнюю челюсть собеседника пальцами, словно дантист, и дернуть вперед, к любезно приготовленному стальному колену? да, именно в лифте. Поэтому, господин Околович, я напоминаю вам про каучуковый мячик. Сколько вы выжимаете ладонью фунтов?

Далее. Нажмите другую кнопку. Зачем же ехать по-прежнему вниз? Видите, как вовремя, — внизу уже ждали серые кепки: теперь только вверх, вверх — я, например, читал, как один француз в 1935-м во время шабаша первомая прошел по крышам прямо из гостиницы до самой отвратительной площади — вот молодец! дворянин, между прочим, и летчик. Писатель?

Впрочем, проще — английской булавкой. Тем более, красные не выносят ничего английского. Ну, так и выкалывайте глаза. Бог вам в помощь, ребята:

Пока другие зажимали от «Ленiна» нос, пока уверяли в многолюдных (на семнадцать, например, человек) собраниях, что в России зреет национальная революция, которая, во-первых, сметет большевиков, во-вторых, призовет горсточку стойких из Праги, Берлина, Парижа (впишите, будьте любезны, Харбин), в-третьих (что в-третьих — неважно), Буленбейцер (пропустив и два, и четыре сеанса в тире) натаскивал своих подопечных памятками — ведь научиться не вздрагивать от слова «главполитпросветучеба» молодым эмигрантам было необходимо.

Его основательность доходила до того, чтобы предлагать им вычеркнуть лишнее в таком, скажем, списке: «АЧК („Господа, это всего-навсего Азовско-Черноморский край — кстати, милые русские места“), КЗОТ („Нет, Колков, это не фамилия“), Наркомзем („Джугашвили, между прочим, делает в этом словце неправильное ударение“), М-ки („Околович, признайтесь, что вы не знали, что это меньшевики?“), Нефтебурмаш, Озаком, Вуфку, Моспосредрабис, Главснабпромбздошайба и т. п.»

«А сможете ли вы, допустим, выговорить, не запнувшись, скороговорку „Как нам реорганизовать рабкрин“? А отбарабанить „Словарик нового человека“, который Федор Федорович всегда пополнял? „Авангард, акулы капитализма (Уолл-стрита), бешеная борьба империализма, вихри враждебные, враг (враг не дремлет, враг злейший, враг гнуснейший), гегемон, глашатай новой жизни, двурушничество, детская болезнь левизны, диверсанты, догмы (догмы обветшалые), живая борьба масс, Ильич (наш дорогой Ильич, просто Ильич, товарищ Ильич, несгибаемый Ильич, лампочка Ильича, Ильич работал двадцать четыре часа в сутки, прост как правда, самый человечный человек, живее всех живых, все конфеты отдает детям — ну, вдруг не удержался — съел одну украдкой), коллектив, клубок интересов, критика (и самокритика), кулачество (злейшее кулачество), могучий оплот, оголтелый, оппортунизм, очаг ленинизма, политически грамотный, производительные силы, поповщина (оголтелая поповщина), смертельная борьба с революцией, теория (и практика), царизм — сторожевой пес империализма, японская военщина…“»

Впрочем, «Словарик» был все-таки его журналистским отдохновением — напечатали в «Последних новостях» с эпиграфом «Жить стало веселее!». Легкая журналистика стала для Буленбейцера легкой ролью. У него так же хорошо выходила роль преуспевающего дельца из Риги (кожевенное производство? дамские порт-монэ с накладным сердечком?). И, разумеется, роль благожелательного попутчика в поезде, допустим, Варшава-Берлин. Затем — роль старательного интервьюера (особенно если взмазать бриолином пробор) — это понадобилось, когда брал интервью для несуществующей миланской (он ловко делал итальянский акцент и знал две фразы по-итальянски) газетки у Лиона Фейхтвангера — следовало, в частности, не испугать простофилю намеками на чародействующие наркотики из московских секретных лабораторий — вы же сами, герр Лион, задаетесь в «Москве, 1937» таким вопросцем? — вдруг нагая фортуна столкнула вас с безумцем-крысодеем, забавы ради сотворившем невиданное миром зелье? Затем — спортсмена (диск? молот? крепкие ягодицы в трусах на прыговой вышке? еврейские шахматы? славянофильские городки? Говорят, Сталин пропагандирует и то, и другое — вот каков Янус Виссарионович). Затем — офицера-отставника, выкинутого из корпуса за пацифистские взгляды (социалисты почти плакали, когда он говорил им, что готов пойти на костер ради мира и человечества). Затем — русского профессора из Казани (передовые взгляды, равноправие народностей, колониальная политика царских властей, антисемитизм Достоевского, козлобородка) — с такой пастормой он побывал на аудиенции Дана (в 1932-м, когда того лишили красного гражданства — вдруг ширма?). Одна из первых ролей (он любил к ней возвращаться) — наивного юноши, ищущего правды среди обломков старого мира (эту роль он играл специально для красного генерала Игнатьева, но только не для его жены). Почему бы не пастора? Почему бы не раввина (да, раввина)? Ольга долго размышляла над каштановыми волосяными хвостиками, которые она нашла в одном из ящиков платяного шкапа. Роль героя белой борьбы? Да, тоже роль.

Федор Федорович (он вообще спал медицински безупречно) иногда мог открыть глаза посреди ночи и подумать, как грустно (да, грустно), что красные не убили его где-нибудь на окраине Мценска, после чая у хорошенькой поповны.

Вот только странно, что лицо поповны получалось всегда с Ольгиными чертами.

Надо уметь умирать весело. Так говорил Буленбейцер. Но только, разумеется, не тогда, когда наставлял крысобоев в Булонском лесу.

Наверное, Федор Федорович, если бы был пессимистом, не брался бы за прожекты в каком-нибудь 1952-м (история с дирижаблем) или 1961-м (поездка Редлиха во Вьетнам), или в 1979-м (фантастический план — как все твои планы, собакин! — скажет Ольга — мятежа новых декабристов в пустынях Афганистана), или, простите, в 1984-м… «Надо уметь долго жить, — улыбался Буленбейцер читателям „Лайфа“ в 84-м, — крепко верить, а если вдруг умирать, то весело, не так ли?..»