Соня нацелилась в Гордеева указательным пальчиком.
– Это Лизочка, которая была с телефоном.
Филипп опешил.
– Ну, конечно, Лизочка. Она же с моей работы, я же должна знать, как ее зовут. Вот я ее назвала Лизочка, и она все поняла. А она – студентка! Филипп, милый, наконец-то у вас роман со студенткой!
– Такую мать! – сказал разъяренный Филипп. – У меня с ней курсовая работа! Эволюция, блин, представлений о супружеской измене в русской прозе ХХ века. Вот вам! И зовут ее не Лизочка, а Наденька. Надежда Мамай!
Соня прижала к груди точеные ладошки и захохотала.
– Ой, сдохну! Ой, Филя! Тут тебе теория, тут и практика.
Они не заметили, как дошли до перекрестка. Надежда Мамай в изумлении глядела на приближающуюся развеселую хромую Соню, на покореженное досадой лицо Филиппа и даже подалась назад, словно бы отдаляя момент встречи. Однако быстро что-то поняла, недоумение в ее глазах улеглось, и, приноравливаясь к Сониному скоку, она пошла рядом.
Теперь они с Филиппом говорили, а Соня, склонив темно-русую головку, слушала. Замечаний, которых побаивался опытный Филипп и инстинктивно опасалась Надежда, не было вовсе. Неспешным шагом они дошли до темнокирпичных корпусов фабрики „Красное знамя“, и Соня остановилась.
– Лизочка, – сказала она, – не в службу, а в дружбу – вон в том ларьке возьмите мне жвачку. Пока мы шли, Филечка купил мне пирожок с луком. А я – не устояла. С луком – обожаю.
Надя скорым шагом двинулась к ларьку, который они оставили позади, а Соня освободила локоть и шагнула к ближайшей парадной. Парадная была та самая.
– Филипп, – сказала Соня, – Лиза – девушка некрасивая, но на редкость породистая. Имейте это в виду. Мужчины обычно не врубаются, а вы посмотрите – какой у нее высокий подъем, какие запястья, а скулы, скулы какие! Не упустите, Филечка. Локти будете кусать.
– Соня, она замужем.
– Вижу, не слепая, – сказала Соня, – Только при чем здесь это? А тему она сама выбрала? То-то. Молчу, молчу. Молчу. Вот. Она сейчас купит жвачку и вернется. Я пойду. Зачем ей знать, где у нас гнездо разврата?
Когда Соня пришла в условленное кафе, Филипп сидел один. Осторожно ступая, Соня подошла и улыбнулась ему печально и ласково. Филипп принес кофе, и они посидели молча. Потом неожиданно бойко Соня спросила:
– Вы назначили Лизе свидание? Ладно, Филя, называйте это консультацией, если вам так спокойнее. Только знайте – это все равно, что прятать голову под одеяло. Скажите, она смотрела на вас вот так? Ага. А она делала вот так?
– Мы сидели по разные стороны столика.
– Очень разумная девушка. Ей, кажется, можно доверять. Очень нужны люди, которым можно доверять. Я могу доверять только вам, Филя. Вообразите, Филя, человек, которого я люблю больше жизни (а чего ее любить жизнь-то?), этот человек в беде или, например, чем-нибудь заболел. Чем-нибудь противным и заразным.
Вы бы, Филя, могли бы этого человека лечить и вытирать за ним, а на всех студенток наплевать?
Филипп вспомнил, как он бинтовал Кукольникова, и сказал, что может.
Соня приставила кончик пальца к носу и сказала „ага“.
– Филечка, – спросила Соня, – значит, я для вас главнее всех? Это потому, что вы меня не любите. Это удивительно. Если бы вы меня любили… Знаете, я сегодня сказала Кукольникову, что он должен или меня убить, или сам… Лучше, конечно, сам. Потому что если меня, то это делу не поможет. Так они и будут друг на друга кидаться, пока один другого не убьет. И знаете, что он? Он стал хохотать и целоваться. Если бы он меня не любил, он бы задумался посерьезнее.
А потом еще хуже. Начал меня уверять, что нечего мне беспокоиться, потому что он Макса с Литейного моста швырнет. Макса-то за что, Макс в чем виноват? Короче – один утонет, другого посадят. Ох, да вы, Филечка, про это уже говорили. Как вы думаете, Филя, один порядочный человек может другого убить и остаться порядочным?
– Да что вы, Соня, такое говорите? Как такое возможно?
– Это плохо, – опечалилась Соня, – это очень плохо. А вам очень нужно оставаться порядочным?
И последовало высказанное просто и прямо предложение убить Кукольникова. Поначалу Гордеев онемел. Потом у него мелькнула мысль: а не сошла ли с ума Соня? Но не похоже было. Глядела себе настойчиво и печально в глаза Филиппу и ждала ответа. Ждала ответа, как будто попросила у него сто пятьдесят рублей до завтра!
– Блин! – сказал Гордеев наконец. – Да как у вас язык повернулся?
– Язык тут ни при чем, – сказала Соня. – Я никому ничего не скажу, никто ничего не узнает, и вы останетесь порядочным и благородным. Только нужно, чтобы все было аккуратно и чтобы Гоша не пугался и не мучился. Раз – и все.
Филипп схватил Соню за нежный локоть и выволок на улицу.
– Лахудра! – сказал он Соне. – Кукольников мне друг! Понимаете вы это?
– А мне – любимый! – твердо возразила Соня. – У меня тоже рука не поднимается.
– Любимого можно, – неожиданно для себя сказал Филипп. – Это, знаете, Сонечка, дело даже совсем обыкновенное. И потом, вы чушь порете. Как можно убить друга и остаться порядочным? И какая разница, знает об этом кто-нибудь или нет?
– Большая разница, – сказала Соня мрачно. – Если вы не понимаете, нечего студенткам консультации устраивать.
Они стояли против Геслеровских бань, распаренные люди выходили из дверей, и ощущение тягостного кошмара становилось все явственней. Был момент, когда, оглядев Соню, Филипп почувствовал неожиданное и такое сильное омерзение, что ему нестерпимо захотелось зачерпнуть из ближайшей лужи ком грязи и с руганью размазать, размазать по ней сверху донизу! Но тут плечи ее поникли, она махнула рукой и, хромая, пошла прочь. Филипп догнал ее. Слезинки стекали по смугловатым Сониным щекам.
– Стойте, – сказал он, – а как мне дальше жить? Я же буду все время думать, что я друга убил.
Соня вскинула ресницы.
– А вы думайте, что сделали это для меня. И это будет такая жертва.
– Какая, блин, жертва? Ведь человек же, а не курица. Или, по-вашему, жизнь у человека забрать ничего не стоит?
– А по-вашему, Филечка, для другого можно делать только всякие пустячки?
Филипп почувствовал, что он проваливается в какую-то бездонную дыру, кончики пальцев у него стали ледяными, он схватил Соню за плечи и встряхнул.
– Скажите вы мне, бесчувственное существо, вам что, совсем не жалко Гошу?
И тут Соня подобралась, как перед прыжком, глаза ее блеснули, и, тяжело и мрачно глядя на Филиппа, она проговорила:
– Мне обоих жалко, да только муж ни в чем не виноват. А как, по-вашему?
– О-ох!
– Филечка, милый Филечка, Максик правда ни в чем не виноват, неужели же его убивать? А вы бы рады, да?
– Сонечка, милая Сонечка, а вы не думали, что можно никого не убивать?
– Думала, – с готовностью подтвердила Соня. – Я теперь совсем не сплю, все думаю. Только ничего не получается. Они меня друг другу не уступят. Я, Филя, по глазам вижу, что вы скажете, у вас глаза злые. Вы скажете, Филя, что надо убить меня. Фу, я угадала! – презрительно выцедила она сквозь зубы. – Вам ничего не стоит меня убить. Подумаешь – Сонетка! И Гоша себе новую найдет, и Максик… Только это совсем уже несправедливо. Ведь кому-то из них я должна достаться. Или все это, по-вашему, не из-за меня?
Филипп остановился и сказал, что сейчас он сойдет с ума, что дальше так продолжаться не может и что если Соня не прекратит…
– Значит, мне самой? Вы как хотите, Филя, а я этого от вас не ожидала.
И против воли погружаясь в этот чудовищный спор, Филипп принялся доказывать, что ему нельзя, невозможно, страшно убивать друга.
– Это стыдно! – крикнул он наконец, так что идущая впереди тетка обернулась и язвительно сказала:
– Видали, спохватился. Раньше стыдиться надо было!
– Значит, мне самой, – сказала Соня. – Ну и черт с вами!
Не доходя метров пятидесяти до дверей факультета, Гордеев увидел нового ректора. Лучась утренней улыбкой, ректор совершал сложные движения у ветхого факультетского крылечка. Плотно приставляя пятку к носку, он обошел приставными шагами трухлявый бетонированный порог, записал что-то, потом пошлейшей деревянной линейкой измерил высоту осыпающегося бетона. Филипп, было, задумался, отчего ему не хочется попадаться на глаза ректору (не водилось за ним решительно никаких достойных ректорского внимания грехов), но решительно себя одернул, суемыслие прекратил и тут же увидел студентку Мамай, которая стояла, прислонившись к неохватному тополю. Убогая осенняя листва с жестяным шуршанием выпадала из кроны, скукоженные листья пролетали перед Надиным лицом, она же не отрываясь смотрела на Гордеева, как будто ждала, когда он ощутит давление ее взора.
А Филипп не на шутку обрадовался и обрадовался еще больше, когда понял, что Надя его радость увидела. Он подставил ладонь падающему листу и поднес его Наде. Студентка Мамай с очень серьезным лицом листок взяла и поблагодарила.
