– Кто он? – спросила Надя. Кажется, ей было немного не по себе от этого бесплотного присутствия хозяина.
– Инженер, – ответил Филипп и подивился тому, как ему не хочется рассказывать ни о Гоше, ни о его инженерстве. Исчезновение цветка мучило его. Почему-то стараясь передвигаться на цыпочках, он оглядел всю квартиру, но ничего сверх обычной чистоты и порядка не обнаружил. Тогда он решительно подошел к Наде, не говоря ни слова, взял ее под локоть, вывел из квартиры и закрыл единственный, но весьма хитрый запор на Гошиной двери.
– Так-то, – сказал он, когда по ту сторону металлические засовы чавкнули и проникли в пазы и прорези. Надежда заглянула сбоку и осторожно сказала:
– Филологи живут долго.
С лицом у него, как видно, было не все в порядке.
Затем они двинулись к дому Филиппа, но Филипп при этом ничего не объяснял, а Надежда Мамай ничего не спрашивала. Около своей парадной Филиппу стало страшно, и он остановился. Надя сказала:
– Лучше сразу.
Они отомкнули дверь, и первое, что увидел Филипп у себя в доме, был пьяненький Гоша, сидящий на полу в прихожей. Невредимый цветок стоял перед ним, Гоша мотал головой, и счастливая улыбка бродила по его осунувшемуся лицу.
– Кукольников! Ты – свинья, – сказал счастливый Филипп. – Зачем ты врал, что у тебя один ключ? Почему ты не переменишь бинты? Почему ты, скотина, напился?
– Анестезия, – сказал Кукольников совершенно отчетливо. – У муравьишки лапка болит. – Не так уж он был и пьян. Больше придуривался. Надежду оглядел цепко, трезво.
– Блин горелый! – сказал он. – Какая ерунда тебя волнует, Филя. И потом – когда ты перестанешь верить всему, что говорят? Разве бывает ключ один? Здравствуйте, барышня, – сказал он Наде, но с полу вставать не стал, лишь приподнял цветок и приветственно качнул его. – Вы – Лиза. Сонетка описала мне вас с ног до головы.
– Надя, – сказала Надя. Она смотрела на Кукольникова сверху вниз, и было ей крепко не по себе. – Я – Надежда, и я не люблю, когда меня описывают.
И снова пьяная ухмылка и ничему не соразмерный восторг. „Меняешь, Филя, подруг, как перчатки. То тебе Лиза, а то Надя…“ Наконец Гоша подобрал ноги, потом встал, и все прошли в кухню. В кухне-то и выяснилось, что он трезвый. То есть он, конечно, был хмелен и печален, но в печали его вдруг не стало пьяного ёрничества. Филиппу показалось, что Кукольников попробовал его, как пробуют средство от боли, убедился, что пилюля не помогает, и бросил.
„Ты видел Соню?“ – спросил Филипп. „Бери выше, – усмехнулся Гоша. – Мы виделись с Максом“. – „Подрались?“ – „Вот еще. Наши схватки впереди, дай ранам зажить. У нас перемирие. Макс жрет мумие, чтобы кости срастались, а на мне и так все, как на собаке“. Потом Гоша достал из-под раковины бутылку с отстоявшейся водопроводной водой и полил цветок.
– Как поживает Соня? – вдруг спросила Надежда. Мужчины на мгновение замерли, так дико им показалось, что Надя подхватила их разговор. „Да нет же, – подумал Филипп, – мы же с ней и собирались говорить. Но мы же с ней совсем не собирались говорить про Соню. В чем дело?“
– Хороший вопрос, – сказал Кукольников. Он сидел, красиво подперев голову, и пристально глядел из-за цветка в глаза Надежде Мамай. – Твой вопрос, Филя. Представь себе, Сонетка собралась на работу. Дойдет она до своей конторы или не дойдет – это никому не ведомо, но Макс тебе сегодня позвонит.
– Я не могу, – сказал Филипп угрюмо. – Завтра мне нужно на факультет, как из…
Словом – нет. Давай я тебя запру, а ключи до вечера отдам Максу.
– Ума палата! – сказал Кукольников возмущенно. – Вот он от своей злокачественной злости как выбросит оба ключа в Ждановку, и что тогда? Или скажет, что я его этими ключами спровоцировал, – несколько загадочно прибавил он.
Филипп призадумался было над последней фразой, но ничего путного придумать не успел. Надя подняла руку, как маленькая девочка, и сказала, что она могла бы отвести Соню куда угодно.
– Цены вам, барышня, нет, – восхитился Кукольников. От Надиного предложения он пришел в наилучшее расположение духа, принялся острить, балагурить, вызывался сбегать за вином, но его не пустили. Тогда он, не сходя с места, позвонил Соне, голосом живым и бодрым рассказал о Наде (он звал ее Лизой и при этом слал присутствующим утешительные гримасы).
– Я люблю тебя, Сонетка! – молвил он и положил трубку. Потом быстро поднялся с табуретки и прошел в ванную. Гулко ударила вода, Гоша заплескался, потом оглушительно фыркнул и вышел. Глаза у него были красные.
Утром Филипп встретил Надю у метро. Она слушала его внушения невнимательно, когда же показался поворот в Сонин двор, пошла медленнее и ровным голосом проговорила:
– Непростительная небрежность, у Лизы нет фамилии.
– Только ради Бога не мудрите, – переполошился Филипп, – поймите меня правильно, но свою фамилию вам лучше в ход не пускать.
– Прикольно! – раздельно и злобно произнесла Надя и сверкнула глазом. – Имя мое им не подходит, фамилия моя им не нравится. А вы уходите, Филипп Юрьевич. Мне обидно будет, если он вас мочить начнет. И потом, знаете, я боюсь крови, плохо бинтую раны и в некоторых ситуациях употребляю обсценную лексику. – Она аккуратно собрала один за другим три пальца в ладонь. – Вы уйдете, черт дери, или нет?
Через полчаса судорожного хождения по квартире звонок над дверью испустил трель, какой от него добивался один только Гоша. Филипп перепугался неизвестно чего, похолодел, распахнул дверь и увидел Соню и Надю, мирно державшихся за руки.
– Вот вам, – сказала Надежда. – Девушка хромает, но с моей помощью передвигается. Нет, Филипп Юрьевич, вы представляете, он поехал на рыбалку. Отправил хромую жену на работу (она, понимаете, должна у всех на виду хромать; это же садизм, это все равно, что в драных колготках ходить!), а сам усвистал на рыбалку.
Такому повороту Филипп и в самом деле удивился. До сих пор импровизации Макса были понятны хотя бы отчасти. Он взглянул на безмолвную Соню повнимательней и увидел: в глазах у нее тот же туман, что и у Кукольникова, когда он явился раненый. Но здесь-то боли не было.
– Филечка, – сказала Соня, – мы сейчас сядем, и я все расскажу.
– Я не уйду, – сказала Надя, и Соня поспешно согласилась. Вообще было похоже на то, что они без разговоров между собой что-то решили. Что-то такое, о чем Филиппу знать не обязательно. „Вот, – подумал Филипп неопределенно, – им дай волю…“ Но присел к столу и как-то неожиданно для себя успокоился.
Соня попросила табуреточку, положила на нее ногу, как Бонапарт на барабан, полюбовалась на юбку, закатившуюся на последние мыслимые рубежи, и сказала:
– Филечка, милый, они обо всем договорились.
Филипп не сразу понял, о чем речь. Соня терпеливо повторила и растолковала, что теперь дуэль будет непременно, как только у Макса ребра заживут.
– Заживут, Филя, заживут. Он мумиё на ночь ест, как добрые люди картошку, мне с ним спать страшно. От людей так не пахнет.
И вслед за этим Соня поведала о событиях жутких, дурацких, ни с чем не сообразных. Но успевших, вне всякого сомнения, развернуться.
Глубокой ночью Соня неизвестно отчего проснулась и сразу почувствовала тревогу. Прежде всего, она ощутила отсутствие тяжелого смолистого запаха от таблеток мумиё. Это могло значить только одно – Макс покинул супружеское ложе. Затем на тонкой ткани ширмы, которая стояла в ногах, она увидела, как движется силуэт Макса, склоненный над настольной лампой. Она услышала осторожные звуки: постукиванья, позвякиванья и пощелкиванья. Темные очертания головы менялись, а это могло значить только одно: Макс поминутно оглядывался на скрытую ширмой Соню.
– Оглядывается, – сказала Соня, – значит, чего-то боится.
Тут ее одолели разом и страх, и любопытство, и, как ни странно, ощущение того, что вот сейчас, сию минуту она совершит нечто необычайное.
– Подвиг, – сказала Соня.
С чрезвычайной осторожностью она развернулась на постели, чтобы не встревожить Макса движениями теней на ширме, и выглянула. Голый Макс сидел за столом, а перед ним на полиэтиленовой пленке лежали два пистолета. Соня сказала, что в первые минуты ей совсем не было страшно: „Лежу и думаю, откуда он эту гадость взял?“ Потом, когда он зарядил оба пистолета, уложил их в пластмассовые контейнеры и спрятал в рюкзак, до Сони дошла суть событий.
– Дуэль, Филечка. Ничего умней эти два дурака придумать не могли. А с другой стороны, должно же все это как-то закончиться.
Проснувшись поутру, Соня обнаружила, что Макс уже снарядился для рыбалки, а пресловутый рюкзак с пистолетами висит у него за плечами. Макс объявил, что отправляется в Белоостров, что там, на реке Сестре, он приведет, наконец, себя в порядок, и что форель, и что клев…
– Ахинею нес, – приговорила Соня и с неожиданной прозорливостью заключила, что он поехал прятать пистолеты, а в назначенный день они туда приедут с Кукольниковым и будут стреляться. – Если чего похуже не придумали, – заключила она.
