Но речь не об этом: Большую Якиманку от точки, на которой он тогда стоял, возле аглицкого ресторана «Вильям Басс», отделяла еще и Малая Якиманка. Но при этом он был уверен, что стоял именно на Б. Якиманке… Получалось, что Малая Якиманка шла от угла с Большой Полянкой и заворачивала направо, а Большая Якиманка вылезала из следующего переулка и поворачивала направо, в сторону Калужской площади? Но тогда как называются те 50 метров улицы, которые между ними? Нет, не понять, как называлось это место.
И он совершенно не помнил, почему вообще тогда оказался там. В книжный шел? Нет, в книжный он уже потом решил зайти. Шел на какую-то встречу? На какую? Если бы была встреча, ему бы за это время уже напомнили. Вдобавок, этот угол вовсе не находился на его обычных маршрутах. Вот так действует кома: нарезает жизнь на ломтики, на слайды. Пропадает непрерывность, и это фильтрует все человеческие чувства: их ведь нарежешь на эпизоды и — нет чувств. Конечно, тут помочь мог только алкоголь, он восстанавливает непрерывность. Так что он правильно выпил.
* * *
Поэтому дома с ним все уже было в порядке: по инерции, набранной быстрыми (время шло к закрытию метро) перемещениями от «Боровицкой» до «Александровского сада» и, оттуда, до «Кутузовской», он вернулся в нормальную жизнь, даже вполне успешно соединился со вполне настроенной на это супругой (она, собственно, и вознегодовала на его позднее появление именно поэтому). И то сказать, суббота, когда ж, как не в субботу.
Но ворочаясь, засыпая в истоме и отчасти физиологической печали, то есть даже после столь надежного, зафиксированного семяизвержением возвращения в реальность, он не смог отнести происходившее с ним сегодня на случайный казус выходного, например, дня, тем более — на глупый сбой по ходу элементарной выпивки. Что-то тут не сходилось, в испытанных ощущениях присутствовала реальность.
Наутро они пили чай, рассуждая о том, что пора строить планы на лето, на отпуск. Учитывая, что со съемом квартиры средства поджались, надо было придумывать что-то, не выходящее за пределы Отечества.
Супруга бесхитростно предложила съездить в город Петербург, примерно на время белых ночей, тем более, что она там почему-то училась и там еще сохранились приятельницы, которые, кстати, могли уступить жилье, если бы сами в это время отбыли бы куда-нибудь за пределы Отечества, хотя, конечно, у кого в Ленинграде есть на это деньги? Еще было неясно, что делать с Ррребенком, который в данный момент что-то производил в своей комнате. Его тоже можно было бы куда-нибудь отправить, но куда отправляют будущих восьмиклассников? Может, вот его-то как раз за границу? Дело, то есть требовало четкого расчета, то есть — требовало перехода в конструктивную фазу, которая пока была невозможна. Да и то сказать, только январь.
Затем жена отправилась в магазин, а О. задумался. Определенное неумение фиксировать собственные реакции и чувства не помешало ему попытаться восстановить странность, имевшую место вчера, в промежутке между улицами Новодевичьей и Большой Якиманки. Странность пропала только на переходе с «Боровицкой» на «Александровский сад». Что не удивительно, станция «Александровский сад» может прекратить что угодно. Туда можно завозить психопатов и невротиков, которые либо вылечатся, либо поймут, что их случай — безнадежен, а это их и успокоит. Какая-то эта станция пренатальная, внутриутробная. В целом же, О. обладал качеством, которое давало ему шанс во всей этой истории — он совершенно не требовал от окружающих выраженного уважения к своей личности: скорее всего, просто сомневаясь в наличии субстанции или сущности, которая бы могла его понять во всех тонкостях.
* * *
Что до станции «Александровский парк», то когда-то она была «Улицей Коминтерна», «Им. Коминтерна», «Калининской», «Воздвиженкой». В 1935 году на станцию «Коминтерн» поезда ходили только с «Охотного ряда». Это чуть ли не единственная станция, у которой перрон не прямой, а весьма изогнутый. Она тупиковая, так что машинисты, доехав, выходят из кабины и идут вдоль всего состава обратно. Днем, чтобы не было задержек, они меняют составы — в вагон, ставший теперь головным, залезает новая бригада, а приехавшие идут на другой конец платформы, успевая как раз ко времени прихода следующего поезда. А вечером сами обратно и едут. Неторопливо дойдут от бывшей головы к бывшему хвосту и едут.
Когда строили торговый центр под Манежной площадью, то, говорят, один путь до «Охотного ряда» засыпали, но второй так и остался — для всяких служебных нужд. Станция старая, участок от «Улицы Коминтерна» до «Курской» (2,3 км) запустили еще в марте 1938 года — тогда поезда московского метро начали ходить раздельно по двум линиям: Кировско-Фрунзенской и Арбатско-Покровской. Тогда будущий «Александровский сад» относился к Арбатско-Покровской линии, куда теперь надо переходить, изрядно опускаясь на эскалаторе. Но это была не нынешняя А-П линия, нынешнюю выкопали только году в 53-м.
На станции «Александровский сад» две платформы и два пути — рядышком, между платформами. Перейти с платформы на платформу можно либо с торца, где тупик, либо по мостику над путями: чуть ли не мраморному, просто Венеция какая-то, если залить желоб для поездов водой. Там и теперь всегда сыро. А переход нужен затем, что в часы пик поезд может приехать на любую из платформ, — на ту, которая свободна. Так что никогда не знаешь, на какую бежать, чтобы уехать быстрее. Впрочем, в такое время поезда ходят часто.
После того, как построили глубокую «Арбатскую», Покровской линии, в первой половине 50-х, «Александровский сад» закрыли, использовали как склад, хотя что тут можно было складывать. Бомбы, что ли, какие-нибудь атомные, на шпалах. Заново открыли, когда построили «Кутузовскую», пустив Филевскую линию, в 58-м году. По поводу «Сада» имеются разные слухи, например — что пути, идущие в сторону Кремля, до него доходят. А Сталин, значит, прямо в Кремле садился в поезд и по этой линии добирался на свою дачу, в Кунцево. Тут непонятно, о какой линии речь и где бы это она могла нырять в землю, поскольку за «Киевской» поезда идут открыто, под небом. А так это место, конечно, стратегическое. И рельсы, которые уходят дальше, в тоннель, куда-то дальше и ведут. Наверное, они неглубоко проходят ровно под университетом, на Моховой. Под милым двориком, который за журфаком и который, наверное, уже приватизировали олигархи.
* * *
В понедельник он испугался. Какая-то мелкая девочка, чисто птичка, невинно оголенная (в конторе сильно топили, к зеленым батареям не прикоснуться), из новеньких секретарш, прошмыгнула мимо (то есть не только птичка, но заодно и мышка), а ему будто в голову что-то вставили: как картридж для детской игры на компьютерной приставке — и он вдруг увидел… Нет, не картридж, там игра, поочередные действия, а он вдруг сразу, будто в голову вставили аквариум с рыбками — всех ее рыбок, камешки, водоросли увидел. Где ходит, кем была, с какими рыбками-птичками-мышками крутится, как визжит, когда радуется, и как вздыхает, когда думает, что ей хорошо. А испугался он потому, что — ну как тут не испугаешься?
Что с ней, девушкой, будет дальше — не увидел. То есть ясновидящим пока не сделался. Впрочем, никто же не гарантировал ему и достоверность того, что он увидел. Хотя странно предполагать, что его обманули: само то, как он все это увидел, было уже фактом. Ну а с девушками, что с ними может быть такого, что требует ясновидения?
* * *
Этот ее аквариум его достал: сказался заболевающим и убыл с работы. Что ж такое, ведь в самом деле, все как-то и взаправду плавают внутри стеклянной коробки, туда-сюда, то каких-то крошек пожуют. Но уехал не домой, а в город — пить водку на «Китай-город», в чебуречной на Солянке, которая сбоку от красной церкви с колокольней, покосившейся в сторону Министерства металлургии. Там он зачем-то вспомнил детство, лужайку с зайцами, обнаружив, что должен же где-то сохраниться тот кусок леса, где он, примерно трехлетний — как помнил, — расставляет в кущах мха и кислицы небольших фаянсовых зайчиков, серых с белым и дырка у них внутри пуза, технологическая. Ведь вот же, он вспоминает и все это существует. Значит, существует где-то, иначе бы — как вспомнить? Так что все быстро спуталось: кто тут пьет, а кто зайцев расставляет? Вроде они тут сразу оба — странно получается. Так он еще и китайцем окажется, Китай-город навеял, хотя китайцы тут и не жили никогда. Но жрал же он на работе иногда китайскую лапшу «Доширак», и не без удовольствия даже.
Оказался бы он теперь с китайским паспортом и китайскими глазами в окне чебуречной, с ее изнанки: он бы даже свое имя прочесть в этих иероглифах не смог. Страшно. Что-то стабильность его жизни треснула, будто стекла вокруг посыпались. А еще у китайцев в ходу хрустящие школьные тетрадки, будто из рисовой бумаги: для иероглифов, в Москве они тоже продавались, на странице восемь блоков, каждый блок составляют три строки в 19 столбцов, но не понять, как они пишут — вдоль или же развернув тетрадь. А русские слова туда плохо входят. То есть вообще не лезут.
