— Товарищи, — ответило лицо, — не проявляйте политической несознательности… Ну вас всех, не учите меня. Строительство социализма — дело серьёзное.
Справку он так и не выдал.
И вот, должен признаться, я и подделал этот официальный документ. Более того — я нарисовал круглую печать и написал большими буквами: «СПРАВКА ДЛЯ ОРКЕСТРА», все жители нашего дома подписались, и настоящим мы уведомляем об этом общественность.
Зато всю дорогу домой оркестр играл для нас — на барабане, на флейте и на скрипке.
Особое искусство, или Где же каменщик?
Мой друг прислал нам из-за границы альбом своих этюдов. Стали мы их рассматривать — краски яркие, броские, в глазах так и рябит. Странные фиолетовые цветы, а вокруг — хаос светлых и тёмных пятен. Несколько небрежно разбросанных красных и чёрных ромбов, и какие-то туманные, безглазые лица.
Мы задержались на красных и чёрных ромбах: это была первая картинка.
— Что это такое, папа?
— Город, — говорю я, — разве не видишь? Это город, написано же.
— Да я не умею читать, — жалобно сказал сын, и это была правда.
В поисках города мы перевернули альбом вверх ногами. И всё равно его не нашли: только один ромб напоминал балкон.
На следующем рисунке были зеленоватые кривые линии на тёмно-синем фоне и две серые точки. Сын опять не понял, что это такое, и безжалостно приставал ко мне.
— Это «Летний день на кооперативной птицеферме», — сказал я, переведя немецкую надпись. Я и сам-то потихоньку старался отыскать на рисунке хоть какую-нибудь птицу. Одна из точек немного смахивала на утёнка, и это меня порадовало, потому что художник был моим другом. Напишу ему, что серый цвет, каким изображён утёнок, — прямо матиссовский[2] тон. Да, но если это не утёнок?
— А когда же будет летний день? — добивался сын. — И почему на птицеферме дождь?
Были там ещё «Размышления у моря», «Каменщик Курт Маурер» и «Натюрморт в Доме культуры».
Сын всё время допытывался, где же этот каменщик и почему в Доме культуры живут угри.
— Послушай, — говорю я, — ты этого не понимаешь. Это особое искусство. Тут мало смотреть глазами, и понять его порой трудно…
— Хорошо, — говорит он, — но всё-таки где этот каменщик?
Мы спрятали альбом. Он был красивый такой, в полотняном переплёте.
«Надо написать письмо моему другу, — подумал я, — поблагодарить его и сказать, что больше всего мне понравился утёнок. А вдруг это не утёнок, а цесарка, и он обидится? Лучше не писать об утёнке, а в общих словах упомянуть о сером тоне».
— Этот альбом прислал мне один мой друг из Германии, он художник, — говорю я сыну.
Он обрадовался, потому что ему сразу всё стало ясно:
— Конечно, потому мы и не понимаем, что он немец, — сказал он. — Ведь он по-чешски не умеет и рисует по-немецки. Как же нам понять?
Ему захотелось посмотреть другой альбом, тоже в красивом переплёте.
— Это тоже немец? — спросил он.
— Нет, это чех, — ответил я. — Давай лучше поиграем в пожарных… Это интереснее, а то ты, может, опять не поймёшь картинок. Оба художника похожи друг на друга, как одно яйцо на другое.
— Если он чех, значит, и рисует по-чешски, — возразил сын с искренним возмущением.
Но мы всё-таки стали играть в пожарных. И о сером тоне я так и не написал другу, а только горячо поблагодарил его за прекрасный подарок, доставивший нам столько эстетического наслаждения.
Театр
У нac были билеты на дневной спектакль в театр имени Йозефа Каэтана Тыла[3]. Мы могли идти со спокойной совестью, потому что в гости к сыну пришла девочка в очках — его новая подружка из парка.
Звали её Божена, у неё были веснушки и острый носик. И была она очень разговорчивая, но это ничего, ведь мы-то уйдём в театр.
— Мы идём на «Скупого»[4], — сказали мы, — а вы тут поиграйте с Боженкой.
— На «Скупого»? — спросила Боженка: она страшно удивилась и смотрела на нас во все глаза — что мы за люди?
Когда мы вернулись, события шли своим чередом. Никто не обращал на нас внимания, мы были лишними. В ванной шло представление, а мы стояли за дверью и слушали, поскольку у нас не было билетов.
Неизвестно, которое шло действие, кажется, третье. А может быть, и четвёртое.
Действие (третье):
Она: Дайте мне это!
Он: Не дам!
Она: Ни одной сливы?
Он (сурово): Нет у меня!
Она: Умоляю вас, дайте хоть немножко варенья для моей больной матери.
Он: Варенья нет!
Она (в отчаянии): Даже если я встану на колени?
Он (непоколебимо): Становитесь на здоровье. Мне все равно.
Она: Ну вот я на коленях. Сжальтесь хоть над моей больной матерью!
Он: Не могу. Нет варенья… Прощайте.
И неизвестной женщине пришлось в отчаянии удалиться. Мы сообразили, что это конец, постучали в дверь ванной и говорим:
— Добрый вечер, дети! Это вы так играете?
— Да, — отвечают они, — мы играем в театр. Мы играем в «Скупого»!
У них даже занавес был — синий халат. В первом ряду сидела губка, во втором круглое мыло и на галерее — тоненькая зубная щётка со своим супругом, тюбиком «Калодонт».
Весь день они наслаждались искусством, а в антрактах слушали, как капает в ванну вода.
А у нас не шла из головы несчастная больная мать. Как же это дети отвергли мольбы её дочери, дали уйти ей с пустыми руками, без варенья…
Знаете: дети совершенно не владеют законами драматургии; ведь эта пьеса, в сущности, не имела конца.
Скупому надо бы перевоспитаться, отдать больной матери варенье — абрикосовое или клубничное.
И к финалу ей бы следовало выздороветь.
А так в этой драме не было выхода.
Семейная жизнь
На нашем дворе валяется старый ящик, и в нем поселились супруги. Ящик прикрыт полотенцем — это всего-навсего крыша. Кроме того, там есть всякая мебель, хотя вы её, возможно, не видите. Её никто не видит, кроме супругов — Божены и Человечка, обитающих в этом доме. Вы и представления не имеете, сколько там разных вещей: даже картины висят на стенах.
А раз как-то — вы и этому не поверите — из трубы шёл дым.
Супругов не видно. Очевидно, потому, что в доме нет окна. Впрочем, окно, пожалуй, есть, потому что Божена как-то стирала занавески и вешала их. Наверное, есть там всё-таки какое-то окошко.
При домике садик — жалкий пражский неказистый садик: треснувший цветочный горшок с увядающей фуксией.
Когда супруга Божена поливает садик, супруг Человечек читает в ящике газету и спрашивает:
— Жена, поливаешь?
— Поливаю, муж. А что нового в газетах?
— Да ничего, — отвечает муж. — Сама знаешь…
Потом жена возвращается в ящик, и муж солидным тоном говорит:
— Жена, включи радио!
Тогда из ящика несётся пение, голоса, иногда даже нечто вроде атмосферных помех.
— Жена, выключи! — кричит муж. — Опять какая-то сифония.
— Сифония? — озабоченно спрашивает жена. — Всё время сифония?
— Когда выключаешь радио, сделай «щёлк»! — говорит муж. — А скоро обед?
— Я тебе сюрприз приготовила! — отвечает жена. Супруги садятся за стол. Из ящика доносится чавканье.
— Жена, — говорит муж, — сбегай, пожалуйста, за пивом. Что-то меня потянуло на кружечку «Праздроя»…
Супруга выкарабкивается из ящика и направляется к мусорным бачкам, где продают пиво. Муж кричит ей вслед:
— Счастливого пути, а я пока поиграю на рояле.
Жена возвращается, и муж пьёт пиво.
— А теперь, жена, пойдём спать, — говорит он, — поцелуй меня…
В ящике слышно чмоканье.
А на дворе светит осеннее солнышко, и увядающая фуксия в треснувшем горшке тянется к нему своим маленьким красным сердечком.
Свадьба
— Господи, муж! — воскликнула Божена в один прекрасный день. — Ведь у нас ещё не было свадьбы!
— Верно, не было, — ответил супруг, — я совсем об этом позабыл.
— Обо всём приходится думать самой, — сказала Божена, всерьёз расстроенная.
Так у нас на дворе случилась свадьба.
Дело не обошлось без нашей привратницы, женщины дебелой, проницательной и неприступной, с весьма чёткими взглядами, которые она высказывает без околичностей. Жила она одиноко, и её интимная жизнь оставалась тайной для всех жильцов. Поговаривали о каком-то Милославе Петраке, старшем сержанте, и старожилы связывали с этим именем какую-то давнюю, неясную и сентиментальную драму. Может быть, это была всего лишь домашняя сплетня, почтенный возраст придал ей достоверность и достоинство; только те, кто заходил в гости к привратнице, видели на стене рядом со старыми часами фотографию мужчины в военном мундире времён первой республики[5]… С самой привратницей мы виделись только по утрам в воскресенье. Тогда она сидела у своего окна на первом этаже в красном шёлковом платье, и эта краснота заполняла весь оконный проём, и всем нам было её немного жаль, несмотря на её здоровое, мясистое лицо и равнодушные глаза под потным лбом.
