Бен-Гурион не собирался ждать ни одной секунды. Хватит двух тысяч лет ожидания. Теперь или никогда.
Ровно в четыре он прочтет речь, последние фразы которой дописывал человек по имени Шареф в доме на другом конце города. Около половины четвертого Шареф понял, что забыл заказать такси в музей.
Он выбежал на улицу и остановил машину. После долгих уговоров водитель посадил его. По дороге их остановили за превышение скорости. Водитель запаниковал. Машину, которой он управлял, он взял напрокат, и к тому же у него не было водительских прав. Шареф размахивал своими документами и объяснял полиции, что рискует нарушить ход истории.
Без одной минуты четыре они приехали в музей. По бумажке Санна прочла, что пройдет двадцать лет, прежде чем Шареф получит важный пост в израильском правительстве.
Юнатан Фридкин пихнул меня в бок. У него была такая же кожа, как у его папы Берни, светлая с маленькими коричневыми точками — как кожура перезревшего банана. Я знал, что он недоволен своей кожей, особенно много точек было на пальцах, и когда он разговаривал с девушками, он всегда держал руки за спиной или в карманах.
«Смотри», — сказал он, разжав левую ладонь.
В ладони лежала абсолютно черная кассета. Даже колесики в дырочках были черными. Юнатан утверждал, что получил кассету от своего родственника из Америки. У родственника был бассейн в доме и во дворе и совершенно особые связи в музыкальном мире, благодаря чему он раздобыл эксклюзивные оригинальные записи, которые Юнатан держал в руке. Я не верил ни одному слову.
«Дай мне три, и я дам тебе послушать».
«Две», — ответил я. К моему удивлению, Юнатан не стал протестовать. Он с благодарностью взял две клубничные жвачки, которые я втихаря сунул ему под партой. Его джинсовая куртка висела на спинке стула у него за спиной, и, не поворачиваясь, он засунул жвачки в нагрудный карман. Через какое-то время он снова пихнул меня. «А начальник твоей мамы уже к вам переехал?»
Вопрос меня ошарашил. К счастью, я быстро нашелся и потом гордился собой. Слышала бы мама, что спросил Юнатан, но она была бы довольна тем, что я все отрицал, и сказала бы: я знала, что ты умеешь хранить секреты.
«Так говорит мой папа».
Он открыл пустую страницу в своем блокноте и в верхней строчке несколько раз написал свое имя. При письме он плотно прижимал карандаш к бумаге. Буквы были прямые, ни одна не больше и не меньше другой, и они соединялись диагональными черточками совершенно одинаковой длины. Его подпись выглядела так, словно ее поставил ребенок семи лет, влюбленный в свою учительницу.
«Он спит на диване в гостиной», — сказал я. Я не был уверен, что и это ложь. Мама постелила Ингемару на диване, и оба сказали, что пока лучше всего ему спать там. Как-то ночью Мирра видела его в маминой постели, когда проснулась и испугалась, но ведь это не обязательно означало, что он приходит туда каждую ночь.
Больше Юнатан не успел ничего сказать, поскольку фрёкен Юдит встала за кафедрой и направила в нашу сторону свое хриплое дыхание. Спокойным голосом она сказала, что если мы не перестанем мешать, она отправит нас к раввину. Затем снова села. Санна Грин поправила кофту на плечах и обернулась. Большими буквами она написала на доске имена всех министров первого израильского правительства.
* * *
Вместо того чтобы постучать сервировочной ложкой о край тарелки, мамина мама подобрала остатки еды большим пальцем. После чего поднесла ложку к лампе, подышала на черпак и протерла его.
«Качество», — произнесла она.
Мы ели тощую курицу с толстой кожей. На задней стороне грудки застыли комки жира. Я взглянул на свой кусок, и он умоляющее посмотрел в ответ, словно чувствовал, что никто не хочет иметь с ним дело. Возьми меня, говорил он, я сделаю все, что угодно.
У Ингемара есть вкус, констатировала бабушка. Он способен отличить класс от дрека[19]. Где он достал эти фантастические приборы? Может быть, купил в какой-нибудь командировке? Или получил в подарок от солидного коллеги? Так принято в мире бизнеса, объяснила она. Люди беспрерывно делают друг другу дорогие подарки в знак уважения.
Быстро съев мясо, я принялся за хрящи. Самые лакомые кусочки были ближе к кости. У маминого цыпленка они были такие вкусные, что приходилось есть даже белые, твердые части. По понедельникам в холодильнике обычно водились остатки шабесной курицы, а в остальные дни, когда я приходил домой, найти что-нибудь по-настоящему съедобное было трудно. В морозилке лежал хлеб, но на него можно было положить только сыр. Иногда у нас водились сосиски, но они в любом случае были кошерными. Кроме формы, у них было очень мало общего с тем, что обычно подразумевают под сосисками. Только потому, что кошерные сосиски не должны быть из свинины, производители считали, что их нельзя делать по обычному рецепту. Они считали, что могут класть туда все, что пожелают. Что угодно, что нельзя использовать в каком-нибудь другом блюде. Дайте это еврейским детям, они думают, что у сосисок должен быть такой вкус. Кладите туда все, что только можно. Когда на детских праздниках нам давали сосиски, они всегда воспринимались не как еда, а как эксперимент. Как будто взрослые хотели посмотреть, действительно ли можно заставить маленьких детей радоваться блюду, главным образом состоящему из уксуса и порошка репчатого лука.
Может быть, в этом и заключается разница между нашим Богом и христианским. У их Бога были дети, и он понимал, что детей надо чем-то угощать. Поэтому им давали и рождественские подарки, и пасхальные яйца, и сосиски с какой-нибудь приправой.
Единственным нашим соответствием были кульки со сладостями, которые мы получали в подарок раз в год. Содержимое этих кульков всегда было странным. Маленький пакетик изюма, пакетик с арахисом и мандарин. Ну что мандарину делать в кульке со сладостями?
Я подозревал, что неудачные кульки со сладостями — часть нашего восточноевропейского наследия. Точно так же, как запотевшие бутерброды с сыром, которые давали в субботний киддуш. Только люди из Восточной Европы могли изобрести бутерброд, который покрывается капельками пота. Все старики в общине были из Восточной Европы. Остатки их культуры погибли в войнах и гонениях. Спаслась только еда. Чтобы приспособиться, они давали своим детям шведские имена и до неузнаваемости коверкали свои фамилии. Но еду они сохранили. Они могли поступиться своей идентичностью, но не своими высохшими курицами и заплесневелыми овощами. То, что после всех трагедий в конце XX века существовала живая восточно-еврейская кухня, было историческим подвигом. Вместе с тем это был жестокий удар по теории эволюции.
Я размышлял над тем, есть ли какая-то связь между качеством еврейской еды и таким обилием религиозных запретов. Не ешь свинину, не ешь морепродукты, не запивай мясо молоком, употребляй слова «молоко» и «мясо» в самом широком смысле. Я заметил, что религиозным людям было важно показать, что они могут побороть свою потребность в еде. Особенно отцам семейств с амбициями раввинов. Как папа Мойшович. На Пейсах, когда после четырех часов в ожидании еды ему оставалось только прочесть последнюю, маленькую молитву, он с удовольствием пользовался случаем, чтобы продемонстрировать, какая обывательская чушь, по его мнению, голод. Его ничуть не беспокоили такие не имеющие значения вещи, как недоедание. Он совершенно никуда не спешил и мог позволить себе длинное отступление, наполовину продуманное размышление, подробное педагогическое разъяснение какому-нибудь юноше, который считал, что призыв задавать вопросы (спрашивайте, дети, спрашивайте, иудаизм основан на сомнении, не бывает глупых вопросов) надо воспринимать буквально.
Мирра доела первой. Спросив, можно ли выйти из-за стола, она быстро сунула тарелку в посудомоечную машину и пошла за книгой, которую оставила в саду. Ее выбор литературы для чтения служил неиссякаемым источником гордости в кругу наших старших родственников: исключительно книги о Холокосте, свидетельства маленьких девочек, подлинные или вымышленные. Девочек или прятали, или им удавалось бежать. В их сердца западал стильный парень-гой, который на следующий день и знать их не хотел, и любимый котенок, с которым их хладнокровно разлучали наци.
Бабушка убрала мою тарелку и велела сидеть, пока она не принесет свою сумочку. Когда она открыла сумочку, запахло помадой и кожаными перчатками. Она достала оттуда футляр для очков, проездной на трамвай и последний номер газеты «ТВ-экспресс». Я не понимал, почему ей так обязательно брать эту газету с собой. Телеприложения печатают для тех, кто выбирает, что смотреть. Бабушка же смотрела все подряд. У нее и в мыслях не было, что по телевизору могут показывать что-то плохое. Она считала всех мужчин из телевизора красивыми, даже политиков и дикторов из программы новостей «Вестнютт». Ее телевечера заканчивались только тогда, когда отказывала шея. Голова опрокидывалась на спинку стула, звучало легкое похрапывание, а шея, казалось, вот-вот переломится. Ее щеки можно было тянуть вниз, пока они не смыкались под подбородком, а она все равно не просыпалась.
