— Вот, — сказал я, — возьмите на память.
Она продолжала сидеть.
— Это ваша комната? — спросила она.
— Нет, я ее снимаю.
— Что, у вас негде работать?
— Да. Я живу в перегороженной комнате. В свое время отцу давали квартиру. Два раза предлагали. Он тогда был большим начальником. Но отец мой старой закалки. Идеалист, как говорят современные пижоны. Каждый раз подвертывался человек, который больше нуждался, и отец отдавал ему свой ордер.
— Ваш папа, где он сейчас?
— А сейчас он в больнице.
— Ну, вы продолжайте, — сказала она, — я вам не помешаю.
— Если вы не устали, я еще раз вас нарисую, — сказал я,
Я кончил рисунок, свернул лист и протянул его Ире.
— Возьмите на память. Но сегодня у меня нет денег на ресторан. Я могу предложить только чай.
— Вас никогда не били? — спросила она.
— Нет.
— Странно.
— Давайте я еще раз вас нарисую, — сказал я.
— Нет, — сказала она. — У меня было скверное настроение, и я спустилась на пароходик, чтобы сидеть у борта и смотреть на воду. Но когда я пришла на корму, я подумала: какие сумасшедшие глаза у этого парня. Кстати, в тот раз у меня были с собой деньги. Кстати, когда мы прощались, мне показалось, что вы совсем не тот, за кого себя выдаете. Понимаете, о чем я говорю? И сегодня я пришла, чтобы в этом убедиться. И я рада, что пришла. Ведь я могла не прийти совсем, понимаете?
— Вы слишком много говорите, — сказал я, — пойдемте лучше в кино.
Мы пошли в ближайший кинотеатр. В зале было много свободных мест. Это была самая интересная картина из всех, что я видел, потому, что мы сели в последний ряд, и, как только потушили свет, я стал целовать Иру и открыл глаза только тогда, когда фильм кончился.
— Надо бы чего-нибудь поесть, — сказал я, когда мы вышли на улицу.
— Зайдем в магазин, — сказала она.
Мы купили булку, сыр, банку консервов (кильки в томате) и бутылку пива, а потом вернулись в мастерскую.
Я говорил какие-то несвязные фразы и вдруг начинал смеяться.
* * *
Странное состояние. Мне казалось, что прошло несколько минут с тех пор, как Ира ко мне пришла. Но меня не покидало чувство, что мы с ней знакомы уже несколько веков. И если я когда-то, во времена короля Артура, сражался на рыцарском турнире, чтобы получить цветок от дамы сердца, то эта дама была не в венецианском атласном платье, а в шерстяной кофточке Иры. И выходя на светский раут, вместе со своим приятелем Онегиным, я на первый котильон пригласил Иру, и как-то сразу отошли от меня все проблемы «лишнего человека». И когда в гражданскую войну мне был дан приказ идти на запад, то во вьюжную ночь, в той землянке, меня провожала Ира, одетая в кожаную куртку.
Это не мистика. Просто смотришь какой-нибудь фильм или читаешь книгу и представляешь, будто и ты попал в те далекие времена и на тебя обрушиваются все несчастья, радости и приключения тамошних героев. Но если я почти точно сопереживал с этими героями (с некоторыми поправками на особенности своего характера), то уж женщины, ради которых я мчался в заколдованные замки или стрелялся на дуэли, — женщины были все на одно лицо, они всегда были Ирами. И вот, приветик, обыкновенное чудо. Ира, живая во плоти, сидела передо мной и хотелось крикнуть: «Чего же ты не приходила раньше, лет триста или, хотя бы, шесть лет тому назад?!»
Но я случайно взглянул на часы — и не века, и не минуты, а точное время вечера отбросило меня в мир реальности.
Я вышел на кухню, подставил голову под холодную воду, насухо обтерся полотенцем.
Я вошел строгий и подтянутый.
— Слушай, Ира, у меня не будет денег, чтоб отвезти тебя на такси. А Моссовет следит за нашей нравственностью. Троллейбусы до полпервого ночи.
— Садись! — сказала она.
Я хотел к ней подойти.
— Нет, — сказала она, — садись. Ты можешь посидеть спокойно?
Я сел. Она молча смотрела на меня. Я хотел встать.
— Сиди, — сказала она.
Я чувствовал, что меня охватывает дрожь, и если так пойдет, то меня начнет раскачивать и я свалюсь со стула.
— Слушай, — сказал я, — спроси у меня что-нибудь о жене, о ребенке, о зарплате, о том, сколько я денег получу вот за эту мазню.
— Ты не можешь помолчать? — сказала она.
— Могу, — сказал я, — фига два от меня теперь дождешься хоть единого слова. Я буду нем, как саратовский холодильник.
— Теперь можешь подойти, — сказала она.
* * *
Я постепенно транжирил командировочные деньги. Сначала я решил, что мне хватит два рубля в сутки. Потом — полтора рубля. Потом я подумал, что как-нибудь выкручусь, и свел свой будущий рацион к рублю двадцати копейкам.
Маме я говорил, что мне надо кончать картину. Впрочем, я человек самостоятельный, и она особенно не допытывалась, почему я все откладываю с отъездом.
Конечно, я не работал. Я целые дни лежал на диване, ни о чем не думал, ничего не делал. Я ждал Иру.
Ей приходилось труднее. Я уж не знаю, что она говорила дома, когда появлялась там только на вторые сутки.
А у меня было очень много дел. И надо кончить картину, и заехать на Беговую, и домой…
Наверно, все думали, что я здорово работаю. Ребята даже перестали ко мне заходить, чтоб не мешать.
А я, стыдно признаться, я лежал целые дни, уткнувшись в подушку. Может, я о чем-то и думал, может, просто дремал — не важно. Я ждал Иру.
Иногда я вскакивал. Хватит. Ты не ребенок. Возьми себя в руки. Ты должен работать.
Я брал чистый лист ватмана… и начинал рисовать Иру. И ничего у меня не получалось.
Вот, ты считаешь себя художником. Ты знаешь, что и как. Ты разбираешься в сюрреализме и экспрессионизме. А просто портрет девушки ты не можешь сделать. Но разве можно ее нарисовать? Бред собачий, а кого нельзя нарисовать? Ну, в чем же дело?
И вдруг я смотрю на часы и замечаю, что сижу уже так часа два, не сдвинувшись с места, и не могу вспомнить, о чем же я думал все это время.
Потом шли опять какие-то провалы. Потом передо мной вставала картина. Огромное, спокойное, чуть плещущееся море, без горизонта. Солнечные блески. Но море не синее, а серое. Светло-серое, солнечное. Какие-то шарики или ролики в моей голове начинали крутиться и профессионально набрасывать картину этого моря. Но ничего не получалось. Огромное, светлое, блестящее море, без горизонта. Оно не вмещалось ни в какие рамки.
Хватит, Феликс, ты взрослый человек. Она обыкновенная девушка. Обыкновенная. Две ноги, две руки. Понял? Сколько ты таких видел. Каких? С двумя ногами с двумя руками? Нет, таких. Таких больше нет. И не было и не будет. Каких — таких? С двумя ногами и с двумя руками? Перестань. Но она обыкновенная. После школы — институт. Летом работала переводчицей. Этим летом она решила отдыхать. Еще бы, есть возможность. Папа и мама плюс дача. Ей не приходилось с восемнадцати лет зарабатывать деньги. Да, с восемнадцати лет ты уже приносил деньги домой. А она? Она еще ничего не испытала и ничего не знает. И она оказалась умнее тебя. Вот так, тихо, спокойно, элементарно, с неба, на тебя сваливается любовь.
Когда она приходила, я не мог встать. Я лежал и смотрел на нее.
— Сумасшедший, — говорила она, — если бы я тебя не знала, то испугалась бы твоего взгляда. Ты опять бездельничал? Нет, так не пойдет. Тебе надо срочно уезжать. Увидеть другой мир, других людей. Что, ты еще не был на улице?
Она садилась возле меня. Я брал ее руки, притягивал их к своим губам.
— Чудо мое, — говорила она, — смотри, ты скоро перегоришь.
А я смотрел ей в глаза. Мне ничего не надо было. Только бы чтобы она никуда не уходила. Только бы смотреть на нее.
Мой орудовец наглухо закрывался в своей будке и делал вид, что все происходящее его не касается. Я забывал о его существовании.
Но когда Ира уходила, он появлялся, сверкая начищенными пуговицами на новом мундире, держа под мышкой большой том «Правил уличного движения».
«Ну, — говорил он ехидно, — так что же будет дальше?»
Зажмурившись, я выбегал из дома.
От Красноярска я уже не мог отказаться. У меня не было денег, чтобы вернуть аванс.
Перед моим возвращением в Москву с Украины приезжает моя семья. На двойную жизнь я не способен.
И тогда?
Был куплен билет. Самолет уходил на следующий день, утром.
Вечером я поехал к отцу.
В коридоре молоденькая сестра (по-моему, ее звали Надя), потупившись, прошла мимо.
Я резко оглянулся. Она смотрела мне вслед.
Отец был очень плох. Он с трудом, не поднимая головы, протянул мне руку. Лицо его осунулось. Глаза были тусклыми.
— Привет, — сказал я бодро. — Я принес тебе три лимона.
У нас с ним такая манера разговора. Как будто он чуть-чуть прихворнул и скоро встанет, и вообще ничего особенного.
— Хорошо, — сказал он тихо. — Положи в тумбочку.
— Я завтра улетаю в Красноярск, — сказал я. — Большая командировка.
Я стал подробно рассказывать. Я чувствовал, что надо что-то говорить. Я боялся молчания.
