— Запугать нас думали. Тех, кто за колхозы агитировал. Вам-то молодым, это только по книгам известно.
Едва успеваю позавтракать, как является медсестра Елена Осиповна. Толстушка, скромная, тихая, с неуверенными движениями коротких рук. Жидкие косы она закручивает узелком на затылке, и от этого ее лицо кажется совсем круглым.
Ариша называет ее Леночкой. Иначе ее и трудно называть — слишком уж похожа она на ребенка. Мы разговорились. Есть у нее девочка восьми месяцев, муж на флоте в Тихом океане, а живет она со свекровью. На мои вопросы отвечает смущаясь, с беспричинной улыбкой.
Начинают приходить больные. В это утро у нас побывали кладовщик Елагин, туберкулезный мужчина со впалой грудью и маленькими глазами цвета дождевых облаков, женщина с мальчиком, который подавился рыбной костью, и старик Окоемов — высокий, негнущийся, в серых валенках и желтом полушубке.
«Еще один Окоемов» — удивляюсь я. Он жалуется на ломоту в пояснице и вопрошает, растягивая слова:
— Зачем живу — сам не знаю. От меня и толку-то никакого нету. На той неделе, слышал я, академик помер. Фамилии я не упомнил… Какой же это порядок? Ему бы жить да жить, а мне — пора на спокой.
— Разве жить не хочется?
— Без малого уж расхотелось. Старуха все копит, копит. Сам посуди. В праздник на шкалик — и то копейки не выпросишь. А мне зачем копить? На тот свет рукавиц и то не надо…
Выясняется, что жена его — та самая колдунья, о которой мне рассказывала Надя.
— Собираюсь к внуку перебраться. Хочу напоследок пожить, как душе угодно, — кряхтит он.
— А где работает ваш внук?
— Так он был у вас. Который руку-то покалечил. Не повезло парню. Без руки ему как? Он дом ставит. Жениться, вишь, задумал. Надюшку Невьянову будет сватать. Ладная девка. Одно досада — с домом парень запутался. Людей добрых насмешил…
— Как так?
— Да не по-мужицки затеял, с этим самым меженином.
— Мезонином?
— Ну да. И опять же плюгером… Ему бы это ни к чему. Все для нее. А она что? Самая что ни на есть наша, деревенская, без выдумок. Он свое: «Она у меня, как королева, будет жить».
Старик никак не может кончить и, уже стоя у дверей, все гудит:
— В молодые-то годы я дюже сильный был. Двадцать лет на Оби в грузчиках ходил. Как сейчас помню случай вышел. Вынес я из баржи бочонок. Тащу его на горбу. Встречь мне барин, при часах, в котелке. Остановился, видно, маленько под мухой и ну смеется, заливается: «Экий верзила ты, а махонький бочонок тебя в три погибели согнул». А я ему в ответ: «Неправильно ваше суждение. Если пожелаете — сможете самолично убедиться, есть ли в русском человеке сила». Дошли с ним к весам, сняли товарищи бочонок и на весы. И потянул тот бочонок двадцать один пуд и шесть фунтов. «Вот, барин, говорю, ваша неправда, потому что в бочоночке-то дробь». Тогда он достает портмонет и вынимает пятиалтынный. «На, говорит, молодец. Выпей за мое здоровье». Андрюха-то весь в меня, кость у него широкая. Литру выпьет — не поперхнется.
В половине десятого приходит фельдшерица. Надевая халат, она наклоняется к Леночке.
— Давно начали?
На вид ей лет тридцать, высокая, худая, с пепельным оттенком лица, какой бывает у желудочных больных. В движениях порывиста. Когда заканчивается прием, она подходит ко мне.
— Ну что ж, следует познакомиться. Погрызова Ольга Никандровна.
Получается некоторая заминка. Мы стоим один против другого. Пожать руки или нет? Все же жмем.
— Как я рада, что вы приехали, — говорит она. — Совсем измучилась одна. Все на мне: и прием, и аптека. — Скосив глаза в сторону Леночки, продолжает вполголоса: — Это разве помощница? Сами видите — девчонка. Опыта никакого. Свежеиспеченная.
— Я тоже свежеиспеченный, — замечаю я.
Погрызова испуганно машет руками.
— Что вы, что вы! Я совсем не в этом смысле. Вы же врач. Это уж одно само за себя говорит.
Нервная женщина с признаками неврастении. Все делает быстро, говорит нетерпеливо. Спрашиваю:
— Ольга Никандровна. Во сколько вы обычно начинали прием?
— В семь, иногда в восемь, — отвечает она с запинкой.
— Надо повесить объявление, чтобы народ точно знал время нашей работы.
— Обязательно, — соглашается она и краснеет пятнами. Леночка уходит, остаемся вдвоем. Ольга Никандровна снимает халат, вкрадчиво осведомляется: — Ну, как вам наш медвежий угол? Понравился?.. Вы, конечно, шутите, — недоверчиво замечает она.
Садится на подоконник, сутулится.
— Глушь, так уж глушь. Ни одного порядочного человека. Ариша — чучело гороховое. Леночка, что о ней скажешь? С ребеночком, да и самой ей хоть пеленки меняй — сосунок. Из начальства — ну кто тут? Председатель колхоза Климов — интересный мужчина, но увяз в хозделах. Новиков — партийный секретарь, — между нами говоря, слишком во все нос сует. Вчера заявился: почему, видите ли, лекцию не прочла? Настырный такой, во все вмешивается. Ну, я его быстро на место поставила. «Пока что, говорю, я лично перед районной больницей отчитываюсь, а вы давайте по своей линии…» В общем, тоска зеленая… Вы не представляете, как все надоело. Вы молоко у кого брать будете?
— Не знаю еще…
— Если надумаете, так берите у нас… Жирность четыре и три десятых. Хоть на молзаводе справьтесь. Породистей нашей коровы, пожалуй, во всех Озерках не найдете… С одной стороны симменталка.
— Спасибо.
— Папочка ее здешний бычок, а мамочка благородная… — Она смеется, довольная своим остроумием. Прощаюсь с Ольгой Никандровной. Иду к Невьяновым.
Вдоль села — горбатая улица. Маленький магазинчик с вывеской: «Магазин Пихтовского сельпо». На дверях замок. Кровельными гвоздями прибита бумажонка «Принимаем гребы». Вдоль улицы провода: телефонная линия и электросеть. Вправо и влево разбегаются узкие зеленые переулочки. Замечаю, что в селе много новых домов. Это радует.
Навстречу девочка ведет за руку голопузого малыша. Спрашиваю, где живут Невьяновы. Она машет в сторону дома с голубыми ставнями.
— А вон там…
Вхожу в чистый широкий двор. У стены сарая приютился верстак из толстых плах с металлическими тисками. Над сараем, как черная небывалая птица, простирает неподвижные крылья ветродвигатель.
Посреди двора на треножнике сияет медный таз. В тазу кипит варенье. Надя, раскрасневшаяся, в белом фартуке, с губами, испачканными ягодой, снимает ложкой розовую пену, стряхивает ее в блюдечко. Оглядывается на стук калитки.
— Здравствуйте.
Почему-то приятно, что девушка не удивлена моему приходу, будто ждала.
— Вы к маме? Я вас провожу.
Идем в дом. В просторной кухне лавки выкрашены светло-голубой краской. На стенах сельскохозяйственные плакаты, почетные грамоты в рамках, фотографии. Под самым потолком, в углу, темный, засиженный мухами образок богоматери с младенцем и пыльная веточка вербы.
В горнице на деревянной кровати сидит женщина. Одна нога ее, обмотанная чистой белой тряпицей, лежит на подушке. Женщина шьет что-то, близко поднося шитво к глазам.
— Вот спасибо, что зашли, — заговорила она улыбаясь. — Садитесь, пожалуйста.
— И давно болит?
— Второй месяц пошел.
Развертываю повязку. Ощущаю отвратительный гнилостный запах. Ниже колена, среди набухших синих венозных узлов, зияет гнойная рана. Вместе с тряпицей от нее отделяется что-то сырое, желтоватое, похожее на глину.
— Что это?
Женщина смущена, мнется. Надя вмешивается:
— Это Авдотья жевку приложила.
— Что за жевка?
— Хлеб нажевала.
Промываю рану перекисью водорода. Становится заметна краснота, ползущая вверх от раны.
Входит Невьянов с полотенцем в руках, вытирает мокрые шею и плечи.
— Вот как плохо получается, — говорю я ему. — У бабки лечитесь, а к медработникам не обратились. До чего довели.
Невьянов спокойно вешает полотенце на гвоздь.
— А к кому обращаться? К Погрызовой? От нее помощи ждать нечего.
— Почему?
— Свиней развела. Кроме своего хозяйства, ничем не интересуется. Явится к больному, присядет подле кровати, пульс щупает, а сама выведывает: «У вас боровок или свинка?» — «Свинка». Спросит, огулялась ли, закажет пару боровков. А выслушать больного и не подумает. Вот тебе и медпомощь.
Странно. Этого я не ожидал. Ну что ж, поживем, увидим.
Накладываю повязку с риванолом, выхожу в кухню. За мной следом Надя.
— Надя, — произношу я громко, чтобы слышала ее мать. — Если придет Авдотья, гоните ее прочь, чтоб духу ее здесь не было. А то Полина Михайловна без ноги останется.
Надя приносит в кухню чернила и ручку. Вместе с Невьяновым составляем акт о несчастном случае с Окоемовым. Узнаю, что колесный трактор, на котором работал Андрей, давно уже списан. Он самовольно отремонтировал его и пустил в ход.
— Похвастать хотел: «Вы, мол, трактор выбросили, а я на кем еще поработаю», — пояснил Невьянов.
