— А, — сказала она, — да я их выбросила вместе со всей живописной дрянью, которая валялась в твоей комнате.
Поскольку осознать эмоциональную ценность произведения искусства мама была не способна, я прибег к единственному аргументу, который, как я знал, она могла понять.
— Эти вещи стоили больше пятидесяти тысяч долларов, мама, — сказал я.
— Ну что ты за врун, — парировала она. — Ничего они не стоили просто чья-то мазня.
Я был в ярости, но понимал, что сделать ничего не могу. Ни на чьи мнения, кроме собственных, мама никакого внимания не обращала. Я ушел в мою комнату и, как дурак, набил живот шоколадом. Милтон Херши[1] — вот кто был моим святым покровителем.
Хантер я окончил с отличием, получив степень бакалавра изящных искусств, прикладных искусств и дизайна. Первую мою работу, оформителя витрин и декоратора, я получил в шикарном магазине «У. и Дж. Слоан», стоявшем на Пятой авеню Манхэттена. Это был большой мебельный магазин, рассчитанный только на людей состоятельных. Кто знает, что такое изысканная мебель? Я этого не знал. Более того, я и не думал никогда, что мой портфолио с образцами работ сможет соперничать с таковыми же выпускников Пратта. И потому испытал потрясение, когда Уолтер Брано, заведующий дизайнерским отделом «Слоанов», предложил работу именно мне.
В свободное время я расписывал фресками кое-какие из самых дорогих манхэттенских квартир. Да и картины мои выставлялись и покупались в художественных галереях. Наконец-то началась настоящая жизнь. Я зарабатывал очень хорошие деньги. И что гораздо важнее, был свободен и готов к тому, чтобы раскрыть и выразить все стороны моей натуры.
И при всем том, ничем не объяснимое чувство долга перед родителями побеждало желание вырваться из их мира. Проклятие Тейхбергов обладало огромной силой. А может быть, все дело было в том, что я слишком долго дышал смоляными парами.
Началось все совсем невинно. Летом 1955 года, пока я еще учился в колледже, мои родители решили, наконец, отдохнуть в горах Катскилл. Мы поселились в Уайт-Лейке, штат Нью-Йорк, на жаркой, затхлой мансарде «Меблированных комнат Полины». Родителям, сестрам и мне там понравилось. Мы словно вырвались в рай, что, разумеется, заставило мою мать задуматься. Она украдкой осмотрела все двадцать комнат тесного дома «Полины» — все были заняты — молча произвела кое-какие расчеты и узрела будущее. «Вот это настоящий бизнес! — сказала она. — Если мы избавимся от магазина и купим здесь дом, то и жить будем все время точь-в-точь, как сейчас, и состояние наживем!»
Отцу эта мысль страшно понравилась, он словно ожил, услышав ее. На миг в восторг пришел даже я.
Через дорогу от нас продавался старый, обветшалый викторианский дом. Он только что не разваливался, однако мать сказала, что это «бешерт» («судьба» — знамение, посланное Сами Знаете Кем). Если бы она прошлась вокруг квартала, то обнаружила бы, что в городе продается едва ли не каждый дом — и большинство их за меньшую цену. Увы, она этого не сделала, да и, в конце концов, знамение все-таки есть знамение. Она продала магазин хозяйственных и домашних товаров, купила этот дом, обратила пять его комнат в восемь. Затем семья переехала в Уайт-Лейк и стала дожидаться начала сезона.
В первое лето новые постояльцы появлялись у нас каждый вечер. Мы были в восторге. Тейхберги наткнулись на золотую жилу. Скоро, думали мы, деньги уже будут просто расти на деревьях. Вот тогда-то мамин демон и принялся нашептывать ей на ухо: «А почему бы не купить соседний дом и не превратить все в мотель?» Вскоре комнат у нас было уже двенадцать, да еще и новые строились. Что такое мотель, мои родители, разумеется, никакого понятия не имели. Бизнес-плана у них не было. Они умели только покупать и строить — и занимались этим как раз тогда, когда все прочие владельцы недвижимости думали только о том, чтобы продать ее и сбежать из этих мест. В следующем сезоне родители купили дачный поселок с казино и расширили мотель — теперь он состоял из двадцати комнат, плюс несколько отдельных коттеджей.
Как известно любому бизнесмену, дело может разрастаться слишком быстро и заходить слишком далеко. Существует черта, переступать которую не следует, а мои родители не только переступили ее, но и убежали вперед еще миль на двести. Вскоре наплыва туристов в Уайт-Лейк стало не доставать для заполнения всех купленных и построенных моими родителями комнат. Поток наличных обратился в тощую струйку. Оплачивать каждый месяц закладную, как и большую часть счетов, стало трудно. Мотель начал погрязать в долгах. А еще сильнее ухудшала положение родителей их неспособность привлекать в мотель даже тех туристов, которые все еще приезжали в Уайт-Лейк.
Отец сидел в мотеле на телефоне. На звонки он обычно отвечал так: «Алло? Кто это? А зачем вы звоните? Что вам нужно? Если вы с детьми, к нам не приезжайте. Мы детей не селим. Они матрасы портят, шумят. Если вы с детьми, то у нас свободных мест нету»
К этому времени я уже закончил учебу и работал на Манхэттене. Жизнь моя была на взлете и мне казалось, что предел ему могут положить только звезды небесные. Состояние мое росло, а родительское сокращалось. И когда они поняли, что могут потерять все — сбережения, единственный источник дохода и те молекулярные следы рассудка, какие в них еще оставались, родители попросили взяться за управление мотелем меня.
Задним числом я отчетливо понимаю, какими не столь уж и сложными приемчиками они втянули меня в этот кошмар. Вижу сокрушенного, просящего меня о помощи отца, его обвисшие плечи, понурую голову; вижу мать, внезапно осознавшую мои менеджерские таланты (кто бы подумал, что я такой одаренный?) и благодарную за них. И слышу те несколько магических слов, которые запустили сидевшую в моем подсознании программу — программу чувства вины, которое мама столько лет выращивала во мне как раз для такого случая: «Ой, Элияху, что с нами будет, если ты нам не поможешь? Как нам быть?»
И не только чувство вины обуревало меня. Наконец-то, я получу возможность показать родителям, что чего-то стою. Наконец-то, смогу добиться того, чего жаждал всю жизнь — их любви и признательности. Многие годы, даже тогда, когда я пытался начать самостоятельную жизнь, занимаясь тем, что любил больше всего на свете, я стремился добиться их одобрения. Теперь у меня появилась возможность его получить.
— Хорошо, — сказал я. И мы договорились. Вся рабочую неделю я буду оставаться в Нью-Йорке и продолжать заниматься живописью, а по уик-эндам стану приезжать в Уайт-Лейк, чтобы управлять делами мотеля. Где-то далеко-далеко надрывал бока от смеха Моисей.
Когда я рассказал о моем плане сестре Голди, она пришла в ужас.
— Не связывайся с ними, Эллиот, — посоветовала она. — Не делай этого. Не трать свою жизнь на них и их идиотский мотель. Спасай себя. От мотеля никогда никакого толка не будет.
Разумеется, слова ее оказались пророческими, и даже слишком, но я был слеп и узреть очевидное не способен. А кроме того, я все еще любил запах свежей смолы.
Я стоял, прислонившись к сигаретному автомату, в тени у стойки бара, курил одну сигарету за другой, время от времени делая затяжку из косячка, с которыми подкатывался ко мне то один, то другой изголодавшийся по сексу ухажер. В ту ночь все три этажа «Моего древка», секс-клуба на Малой Двенадцатой улице Гринич-Виллидж, были до отказа заполнены людьми. Впрочем, меня интересовала только одна пара глаз — агрессивных, обозленных и тоже голодных — которые время от времени посматривали на меня. Объект моего желания был высок, худ и с головы до пят затянут в черную кожу. На поясном ремне его болтались наручники и плетка-девятихвостка, с плеча свисал кожаный капюшон. Я был одет примерно так же, однако присущей этому человеку уверенности в себе отнюдь не испытывал. По моим понятиям я был толст и уродлив. Мои фотографии того времени свидетельствуют совсем об ином, однако в счет идет лишь то, что думаешь о себе ты сам. А я думал, что во мне нет ничего способного привлечь человека с такими прекрасными, пусть и страшноватыми, глазами, в тот вечер пожиравшими меня с другого конца зала.
Внезапно этот хищник медленно направился в мою сторону — точно лев, очнувшийся от апатии и решивший, что пора пообедать. Подойдя, он смерил меня сердитым, злым взглядом и вдруг с силой ударил в живот. То была любовь с первого удара. Затем начался ритуал ухаживания: он вывел меня на середину зала и обратил в предмет возбуждающей эротической игры сотни примерно мужчин — все они были одеты в полицейскую форму, а один так даже в нацистскую.
Единственное внимание, какого я удостаивался в детстве, имело вид неприятия. А здесь меня пожелали десятки мужчин. В том-то и состояла вся прелесть геевских секс-баров Нью-Йорка: в них каждый желал каждого, в том числе и меня. Во многих отношениях я был прототипичным геем, и даже более того. Пребывавшие под запретом почти во всех слоях общества, геи давали волю своим подавленным сексуальным желаниям и отчаянной потребности в признании, собираясь в секс-барах и банях Нью-Йорка. То, что мы таили от наших семей и коллег по работе, вырывалось наружу в заведениях наподобие «Моего древка». Я ощущал себя более уродливым и отталкивающим, чем большинство людей, и это мгновенно обращало для меня какую угодно форму приятия в любовный напиток. А положение, в котором я оказался сейчас, — десятки мужчин ласкали, ощупывали, стискивали и пощипывали меня, — было исполнением моих наисладчайших эротических мечтаний.
