Наконец Климов откинулся на стуле, устало прикрыл глаза, несколько секунд подумал и принял решение:
- Нечего лезть. Думаю, через срок-два закроется низким коэффициентом сцепления. И - до вечера, очисткой полосы.
Он вернулся в штурманскую. Там уже бойко болтал с группой вошедших летчиков его новый второй пилот. Поздоровавшись, Климов дал ему команду брать направление и идти в профилакторий. Димка убежал в АДП.
Климов нажал тангенту селектора и дал диспетчеру задержку на шесть часов. Пару минут спустя через замерзшее окно донесся от вокзала голос диктора, возвещавшего норильским пассажирам об очередной задержке по метеоусловиям.
Штурман молча сложил в портфель бумаги, оделся, и они с капитаном не спеша зашагали по скрипучему снегу к зданию летного профилактория. Было самое время позавтракать.
Профилакторий, как и все вокруг, потихоньку хирел. Часть номеров уже сдавали за плату как гостиницу пассажирам; в коридоре шмыгали посторонние личности, приколачивали в дальнем углу вывеску: то ли парикмахерской, то ли киоска. Надо было как-то выживать.
После завтрака экипаж собрался в комнате. Димка выбрал было себе койку в углу, но ему указали на другую, возле окна, с раскаленной батареей под боком. В старом экипаже спальные места давным-давно были распределены, и никто не нарушал установленного порядка. Самое неудобное место предназначалось для переменного состава. Второй пилот молча прикрыл радиатор запасным ватным одеялом, лег на прогнувшуюся ископаемую койку с панцирной сеткой и быстро задремал. Он, видать, тоже неважно спал нынче ночью. Дело молодое...
Через двадцать минут дверь скрипнула, и в номер грузно шагнул старый бортинженер, распространяя запах холода, чуть разбавленного керосином.
- Привет всем! Жду, жду... никого нет. Утром звонил на метео - обещали вроде погоду... а тут вас что-то нету. Ну, связался по УКВ: задержка, как обычно. Дождался, пока почту загрузят, опечатал, сдал. Девчонки в столовой, а я что-то есть не хочу, лучше подремать.
- Заправки сколько?
- Да не густо. Зажимать стали: залили точно по расчету, двадцать тонн. Заначки теперь никто не оставит.
- Аккумуляторы как?
- Дохленькие. Дал команду снять и унести в тепло.
- Да уж... старье.
А мы что - не старье? Тоже вот в тепле отсиживаемся.
Завязался неторопливый разговор давно и хорошо знакомых людей, вынужденных вместе коротать время в безделье.
Бортинженер Петр Степанович Сергеев был из старых техников. Он не кончал авиационного института, а прямо из училища был приставлен к гайкам и накрутился их всласть, любовно обихаживая нежные внутренности железных птиц. Он восхищался изобретательностью конструкторов, сумевших в малом объеме уместить так много изящных в своем совершенстве агрегатов, он восторгался сложностью взаимодействия тщательно подогнанных друг к другу частей, с удовольствием изучал их работу, поражался умению инженеров при отказах матчасти определять диагноз, сопоставляя факторы и отсекая лишние из них, как врач диагностирует организм пациента и разрабатывает план лечения.
Когда доходило собственно до самого процесса лечения летающего корабля, Петр Сергеев был на своем месте: вряд ли кто лучше него мог так быстро, четко и рационально отсоединить, отключить, отвести в сторону мешающие органы, добраться до больного агрегата, заменить его, вновь подключить, подсоединить, законтрить и проверить все, к чему прикасалась рука, оставить место ремонта в первозданной чистоте, пересчитать и разложить по местам инструмент, чтобы, не дай бог, чего не забыть. И самым большим удовольствием было - обгонять агрегат, проверить его работу, убедиться, что машина здорова, - и, наконец, подписать документ.
Сергеев привык работать с железом в любых условиях. Ему доводилось замасленными заледеневшими руками крутить гайки и на пронизывающем ветру, и под дождем, и в мороз, и под струей горячего воздуха из бензиновой печки, - с согнутой мокрой спиной, затекшей от неудобной позы, с вывернутой в немыслимое положение шеей, с замерзшими даже в унтах ногами.
Все эти неудобства, вместе с необходимостью безусловного и быстрого выполнения ответственной работы любой тяжести, закалили его характер, научили главнейшему качеству авиатора - терпению. Сергеев мог вытерпеть все.
Он научился не бояться ответственности, а взваливал ее на себя и всю жизнь тащил этот хомут: вечную тревогу за результат сделанного своими руками дела. Он был горд сознанием того, что кто ж лучше него справится. Чуть что - бегут к нему, просят: "Степаныч, сделай! Степаныч, надо быстро! Степаныч, машин нет - на тебя одна надежда!"
Как и большинство профессионалов, Сергеев не кичился своим умением, считая, что работа есть работа, надо только любить свое дело и стараться делать его лучше всех.
Единственной мечтой Сергеева, как и множества других технарей, было - переучиться на борт.
На борт брали лучших, наиболее грамотных, организованных, умелых, решительных, цепких техников. Хозяин самолета должен знать его до винтика; Степаныч как раз и отличался въедливостью в знаниях. Анкета у него была чистая, вполне подходящая под требования "беззаветной преданности", уровень подготовки был выше всяческих похвал. Настал счастливый момент - Степанова отправили переучиваться на бортмеханика. Сначала на поршневой Ил-14, потом на Як-40, а оттуда, как показавшего прекрасную практическую работу в воздухе, - на самый совершенный по тем временам туполевский лайнер. Сбылась мечта жизни: Петр Степанович Сергеев получил свидетельство бортинженера самолета Ту-154.
Сергеев полюбил эту машину, как женщину, раз и навсегда, беззаветно. Он всегда приходил на вылет раньше положенного времени и за два часа пунктуально осматривал, ощупывал и только что не вылизывал самолет. Зная мельчайшие нюансы технического обслуживания, он строго и занудно требовал от техников соблюдения буквы. Опытному взгляду старого технаря достаточно было секунды, чтобы разобраться, как выполнена операция. Он не подписывал карту-наряд до тех пор, пока не убеждался, что его возлюбленная обеспечена всем, находится в полном довольстве и ожидает только команды на взлет.
Бывшие коллеги ворчали, что став летающим человеком, Петро уж больно полюбил командовать. Хотя прекрасно понимали, что требовательный бортинженер прав, просто в душе чуть тлел огонек зависти от того, что у самих судьба так не сложилась.
В экипажах он приживался быстро. Командирам нравился молчаливый, старательный, всегда все успевающий, не требующий понуканий, инициативный, самостоятельный бортинженер. Через пару лет, повысившись в классе, Сергеев получил инструкторский допуск, и Климов, приглядевшись в полетах к тому, как старательно висит над стажерами молодой бортинженер-инструктор, забрал Петра в свой экипаж. Опытный капитан и старательный бортинженер нашли общий язык и сблизились общим подходом к процессу обучения молодежи; у обоих оказался талант зажигать благородную зависть к настоящему мастерству. И получился экипаж с надежным, сросшимся спина к спине хребтом профессионализма.
Они с командиром были почти ровесники и успели состариться в совместных полетах, получить среди коллег устойчивые почтительные отчества "Петрович" и "Степаныч". Климов поседел, Сергеев облысел, у обоих были взрослые дети, оба они представляли собой законченные образцы старых, бывалых, безусловно уважаемых коллегами представителей летной профессии, и когда заходили в летный комплекс, ладони быстро уставали от многочисленных дружеских рукопожатий.
Однажды у Климова случился разговор с увольняющимся по пьянке летчиком. Тот, навеселе, обходил весь штаб с бутылкой и персонально прощался с каждым. Увидев его, старый пилот поморщился: ну что он нового мог услышать от человека, который разменял ТАКУЮ профессию на водку.
Но тот, обвешивая старого капитана комплиментами, от которых Климов все больше и больше хмурился, махнул рукой и, видимо, для большей убедительности, заплетающимся языком выговорил:
- Петрович, ты не хмурься. Я тебе всю правду говорю. Ты у нас, как... как в уголовном мире: авторитет! Честное слово!
Разговор зашел о состоянии дел в аэрофлоте. Говорили тихо, чтобы не разбудить спящих второго пилота и штурмана. Данилыч было сначала открыл книжку, но под монотонный разговор дедов уронил ее на грудь и стал тихонько подхрапывать.
Состояние дел обсуждалось не столько словами, сколько хмыканьем, междометиями, а главное - интонацией, с которой это хмыканье производилось. Говорить, собственно, было уже не о чем: старики прекрасно понимали, что подошел конец их летной работы, что теряется смысл существования.
Об одном и том же болела душа у старых инструкторов: о смене. Ну, уйдут старики - все старое рано или поздно уходит, - но кто придет им на смену, кто подхватит штурвал теряющей скорость авиации?
