Он отирал пот со лба, тряс головой, кривил рот:
- Да что мы все делим, чем мы все меряемся? У каждого своя работа, видит бог, нелегкая; ну да сами выбирали... Нам-то, старикам, уже выпрягаться пора, а мы все спорим: сапоги... пиджаки... Летчики мы! Летчики!
Потом они наливали очередную рюмку и приходили к консенсусу:
- Ладно, давай за тех, кто сейчас летит.
- Давай. Чтоб долетели. Небо - одно для всех.
Небо мирило их, небо, которому они отдали всю жизнь.
Как-то Климов задал старому офицеру ошарашивающий вопрос:
- Ты английский знаешь?
Бомбер удивленно нахмурился:
- А на хрена?
- Ну, вот если бы тебе сказали: будешь знать английский - возьмем опять летать.
Только летать будешь по американским правилам, связь вести на английском. И инструкции все - тоже на английском. И контрольную карту читать - тоже. И между собой...
Старый вояка задумался.
- Так это же... зубрить надо...
- Ну да, зубрить. Все зубрить, чтоб от зубов отскакивало. А экзамен сдавать компьютеру.
Подумав, военный летчик сжал губы, как будто у него во рту оказался кислый лимон, и решительно отмахнулся:
- Нет уж! Я - русский офицер, служу России, летаю на русском самолете.... Ладно, пусть - летал... Да и как же это можно - русскому человеку, а все на английском!
- А вот так и можно. И пассажиров возить.
- И они что - зубрят?
- Зубрят, еще как! За такие бабки...
- Погоди: а что - перевести хоть инструкцию нельзя, что ли?
- Нельзя, фирма-производитель запрещает.
Рюмки были давно налиты. Старый военный летчик вдруг, не чокаясь, как за упокой, опрокинул рюмку, крякнул и, не закусывая, выдохнул:
- Я пришел в авиацию не зубрить! Я летать пришел! Я в небо пришел, как в церковь! А мне какой-то поганый эрбас диктовать будет? В моем небе? Нет, кончилась авиация! Кончилась! - И отвернулся, пряча глаза.
Димка, лежавший с закрытыми глазами у окна на провисшей неудобной койке, уже давно не спал. Сквозь вялые сновидения пробился и долбил голову этот спор стариков - спор на пошлую, тривиальную, банальнейшую, давно набившую оскомину тему: мол, все рушится, и как быть дальше. Он слушал, и в голове толпились аргументы.
Надо не ахать, а искать пути. Вот он - нашел же свой путь; пусть не в родной стране, пусть за рубежом, но жить там вполне можно, жить по-человечески, без тревог, только надо подладиться под те порядки, - ведь там уже давно порядок, не то что здесь.
А эти, замшелые, не хотят подлаживаться. Им важнее судьба этого несчастного, отброшенного на обочину государства. Оно и понятно: прожили всю жизнь в Советском Союзе, и хочется, чтобы этого совкового существования хватило до конца. Они ищут пути в куче хлама. Они пекутся о смене, которая должна пойти по их стопам, их путем, и - на помойку!
Щас! Вот только и не хватало молодым летчикам опыта полетов на По-2, в открытой всем ветрам кабине. Опыта полетов по пустынным трассам Сибири. Опыта подсчетов на бумажечке в столбик. Радиокомпаса не хватало. Да весь мир уже давно летает по спутникам! По десять часов над океаном! И не тягает эти пружины, загружатели штурвала. Когда и кому они теперь понадобятся?
Да просто включи телевизор и нажимай кнопки на пульте! Или что - вставать каждый раз с дивана и переключать канал вручную на деревянном ящике? Ну да: при совке ведь и было-то всего два канала. Клок соломы в общей кормушке.
Какой там еще опыт! Кому нужен опыт конницы Чингисхана? Что - нынешней авиацией востребован опыт пятичленного экипажа? На хрена они нужны в кокпите, все эти штурманы, бортмеханики, бортрадисты, - там же сложнейшая, кондовая, неуклюжая технология взаимодействия. Одна болтовня.
То ли дело - два пилота, в совершенстве изучившие все варианты, два абсолюта за джойстиками. Убрали одного - пришел другой, такой же абсолют. И работать легко! Только - никаких отклонений, никаких разговоров, чек-лист... Работа есть работа, а поговорить можно потом, где-нибудь в гостинице на Бали... Никакой особой слетанности не потребуется, это все совковые выдумасы, - надо только четко выполнять инструкции, от сих до сих. Не должно быть неожиданностей - работа должна быть заранее разобрана на атомы и разложена по полочкам, на все случаи жизни.
Да, это потребует огромной работы над собой. Стать таким, каких - ряды. Стать совершенной ячейкой, абсолютной функцией. На английском - как на родном. Опираясь на самую совершенную в мире авиационную автоматику.
Тяги-рычаги-качалки-пружины... Опыт По-2... Щас. Стиральная машина-автомат - и цинковая гофрированная доска "Амурские волны"...
Ему хотелось вступить в спор, но здравый смысл удерживал его от опрометчивого шага. Надо было терпеть и выжидать. Все равно его здесь не поймут.
Разговор продолжался. Его поддержал проснувшийся штурман, и старики так и не уснули. Второй пилот молча слушал, в разговор не встревал, и всем показалось, что из парня, который не прыгает в глаза и не кичится своим начальствующим папашей, будет толк.
К вечеру в Норильске расчистили полосу, и экипаж в сумерках пошел на вылет. Начался рабочий день.
На линейке понуро стоял железный ряд самолетов. Засыпанные снегом, зачехленные, с болтающимися флажками заглушек, в сугробах нерасчищенного снега, дожидались своей неизбежной печальной участи воздушные лайнеры, избороздившие в свое время тысячами белых полос бескрайнее небо. Не горели на крыльях красные и зеленые аэронавигационные огни, не светились ряды иллюминаторов; холодные трапы, так же засыпанные снегом, сбились в кучку поодаль. Сгорбленная фигурка охранника скукожилась под крылом.
Неподалеку стояло несколько остовов полуразобранных на запчасти машин. Ветерок покачивал открытые створки пустых капотов, спущенные пневматики колес раздавило об асфальт. Разруха добралась до отслуживших свое ветеранов; хищные скупщики металлолома давно уже вились вокруг компании. Все шло на пропасть.
Климов с экипажем, подходя к этому самолетному моргу, испытывал давящее ощущение своей ненужности, и в груди зарождался протест против того, что и его вот так же скоро подденут на вилы и вынесут на помойку. Он не хотел уходить, он знал цену своему опыту и надеялся хоть малую его часть перелить в учеников. Вот хоть в этого, долговязого, в сына своего бывшего летного товарища.
Димка на минутку отстал от торопящихся на вылет товарищей. Он во все глаза смотрел, как заруливает на перрон толстенький, с чуть задранными вверх крыльями, раскрашенный как попугай, иноземец. Не успел "Боинг" остановиться, как к нему сломя голову понеслись спецмашины, покатили трапы, грузно пополз топливозаправщик, подкатили автобусы за пассажирами. Бесконечной лентой выкатывался из толстенького брюшка поток людей; не верилось, что их столько умещается в небольшой на вид машине.
Климова больно царапнуло по сердцу: да, мальчишке хочется на современную технику, зачем ему старая "Тушка?" Он готовится летать на иномарке и, наверно же, ездит не на "Москвиче", а на "Тойоте". Ну, такова жизнь - молодое тянется к новому.
Он крякнул и, чтобы отогнать эти неприятные мысли, прикрикнул на второго пилота:
- Чего рот разинул? Норильск закроется! Давай скорей!
Самолет ждал. В сумерках отчетливо видны были яркие огни; издали лайнер казался прекрасным, совершенным созданием, чудом аэродинамики, - куда до него этим беременным арбузам. Но в наступающей темноте внимательный глаз мог разглядеть и облупленные, сто раз перекрашенные оранжевые законцовки крыльев, и заплатки и вмятинки в местах, где неудачно подъехал в свое время трап или грузовик, и закопченную корму, и замасленное зеркало изношенных амортстоек шасси... Все это доступно было только наметанному, опытному глазу летчика.
"Старушка", - тепло подумал Климов, похлопывая по пневматикам перчаткой, - "старая добрая подруга, уже не очень привлекательная, но еще крепкая... долетим..."
Он по привычному, натоптанному годами маршруту обошел одну сторону лайнера, начал осматривать другую, столкнулся у трапа с озабоченным бортинженером, что-то втолковывающим технику в форменной робе; Степаныч мельком махнул знакомым жестом: мол, все в порядке, потом доложу подробно... Капитан закончил наружный осмотр и поднялся по трапу в вестибюль.
Каждый раз, переступая порог, Климов вглядывался, вслушивался, внюхивался, вживался в свою машину. Опытному пилоту сразу бросалась в глаза степень готовности или неготовности лайнера. Нынче о полной готовности говорило все: и яркий свет в салонах, и стройные ряды белоснежных подголовников, и перекрестия привязных ремней на сиденьях, и запах кофе, доносящийся из кухни, и сверкающие блузки, тонкие колготки и высокие каблуки безукоризненно накрашенных девчат. Ждали только пассажиров.
Во втором салоне прохаживалась бригадир, старшая бортпроводница, статная, с сохранившейся фигурой женщина средних лет. Наводила последний блеск, давала указания двум молоденьким девчушкам, те подправляли мелочевку, открывали крышки багажных полок, раскладывали принадлежности в туалетах.
