Сибилла рассмеялась юным, нежным смехом и продолжала:
– Я уверена, Лиз вам все это рассказала. Но вот чего она не могла сделать, так это рассказать вам, какая она была красивая уже тогда, как она умела одеваться, насколько лучше всех остальных девочек причесывалась. Настоящая парижанка в пятнадцать лет!
Переходя от одного воспоминания к другому, от одной подробности к другой, Сибилла рассказала мне очень много о той эпохе. Я понял тогда, что она пригласила меня и ждала с таким нетерпением не столько за тем, чтобы послушать меня, сколько для того, чтобы выговориться самой.
И я узнал, что отца Сибиллы в конце войны назначили на высокий пост в Кении и что Сибилла, отправляясь в Африку, уговорила Лиз Дарбуа поехать вместе с ней. Так получилось, что сразу по приезде Сибилла познакомилась с Буллитом, и эта встреча в одно прекрасное утро привела их в маленькую белую часовню, возвышающуюся над необъятной и величественной долиной Рифта.
– Лиз почти сразу же уехала, – завершила свой рассказ Сибилла, – а чуть позже министерство колоний отозвало отца в Лондон, и он там умер, так что я даже больше его и не видела.
Она замолчала. Оставалось только попрощаться и уйти. Сибилла получила от меня максимум того, что она могла от меня ожидать, а мне нужно было начинать знакомиться с заповедником. Однако я все не уходил, не очень понимая, что меня удерживает.
– А ваш муж сейчас дома? – спросил я.
Он обычно уходит еще до того, как я успеваю проснуться, а возвращается домой когда как, – сказала Сибилла и сделала рукой неопределенный жест. – Когда у него остается время от зверей.
В нашем разговоре снова возникла пауза, которая, наконец, позволила мне оценить достоинства комнаты, где мы находились. Все предметы в ней, все цвета создавали ощущение надежности и приятности: медово-желтые стены, рассеянный свет, светлые циновки на полу, гравюры в старинных рамах, ветки с крупными распустившимися цветами в медных вазах. Во всем видны были превосходный вкус и заботливое внимание. Я счел нужным сделать комплимент Сибилле. Она тихо ответила:
– Я стараюсь сделать так, чтобы не чувствовалось, что на триста километров в округе нет ни одного города и что у самой двери этого дома можно натолкнуться на ужасно опасных зверей.
Глаза молодой женщины переходили с одного предмета на другой, словно от одного дружеского лица к другому. Некоторые вещи были особенно красивы.
– Родители мужа привезли их в Африку еще в начале века, когда решили здесь обосноваться. Это все фамильная мебель.
Сибилла сделала как бы нечаянно паузу и добавила с притворным безразличием:
– У мужа семья с глубокими корнями… У старшей ветви титул баронетов со времен Тюдоров.
Лицо молодой женщины на миг обрело выражение, которое никак не вязалось ни с ее чертами, ни с образом ее жизни, – выражение мещанского, суетного тщеславия. Неужели это ее истинная натура? Или просто средство внутренней самозащиты, как эта мебель, как шторы?
Она машинально погладила крохотное креслице из драгоценного заморского дерева, некое подобие очаровательной игрушки, выточенной каким-то гениальным мастером в XVIII веке.
– На нем сидел мой муж, когда он был совсем маленьким мальчиком, и его отец, и отец его отца, – сказала Сибилла. – И им же пользовалась моя дочь.
– Патриция! – воскликнул я.
Тут я понял, почему остался.
– Вы знаете ее имя? – спросила Сибилла. – Ах, да! Естественно!.. От Лиз!
Это было неправдой. И я собрался рассказать, как познакомился с Патрицией. Однако какой-то смутный импульс подсказал мне, что лучше тут выбрать удобную ложь, к которой подвела меня сама Сибилла.
– А вы знаете, о чем я мечтаю для Патриции? – добрым голосом продолжила молодая женщина. – Мне хотелось бы, чтобы она поехала учиться во Францию и чтобы она там научилась одеваться, держаться, вести себя так, как будто родилась в Париже. Чтобы у нее все получалось, как у Лиз.
В глазах Сибиллы снова сверкнул огонек искренности и детства. Но затем она замолчала, вздрогнула и, явно не отдавая себе отчета – настолько движение было стремительным и инстинктивным, – опять надела свои темные очки.
В этот момент я увидел посреди гостиной африканца, хотя я не слышал ни малейшего шороха, возвещающего о его появлении. Пожилой, морщинистый, одноглазый, он был одет в коричневые полотняные брюки и в разорванную рубашку. Об истинном росте его судить было невозможно, так как он стоял согнувшись в три погибели, словно переломленный на уровне изуродованных бедер.
Он произнес несколько слов на суахили и ушел.
– Кихоро принадлежит к племени вакамба, – тихим, усталым голосом сообщила мне молодая женщина. – Он долго служил у моего мужа как проводник и загонщик. А теперь все, в заповеднике он уже не может работать. Теперь он состоит при Патриции. Он же знает ее с самого дня рождения. Она его очень любит. Он сообщил мне, что отнес ей завтрак.
– А что, она сейчас здесь? – спросил я.
– Да, только что проснулась, – ответила Сибилла.
– Как… Но ведь…
Я остановился как раз вовремя, чтобы позволить моей собеседнице истолковать мое удивление как ей больше нравится.
– Время, конечно, не самое раннее, я понимаю, – сказала она. – Но Патриция бегает буквально целый день. А потом отсыпается.
Сибилла бросила на меня взгляд сквозь стекла темных очков и закончила:
– Я схожу за ней. Так, чтобы вы могли рассказать о ней Лиз.
Я подошел к одному из окон с той стороны, где ставни не были закрыты, раздвинул шторы. Окно выходило на большой внутренний двор, вокруг которого располагались жилые комнаты. Вдоль стен тянулась непритязательная, крытая соломой галерея. Сибилла сначала двигалась вдоль стены, даже не глядя на пламенеющие цезальнии, на жакаранды, на золотые мимозы, пылающие ярко-красным, лазурным, огненно-желтым пожаром во всех углах двора. Однако вместо того, чтобы сразу войти в комнату Патриции и несмотря на свое болезненное отвращение к солнцу, молодая женщина вышла в самый центр открытого пространства, где не было никакой защиты от нестерпимой жары и безжалостного света. Там она остановилась перед квадратом узеньких клумб, сделанных, скорее всего, из какой-нибудь привезенной издалека почвы, на которых, орошаемые с помощью подведенных снаружи канавок, росли горемычные, жалкие, выцветшие циннии, петунии, гвоздики.
Сибилла склонилась над этими европейскими цветами, выпрямила ножку у одного из них, поправила венчик у другого. Причем вовсе не нежная заботливость подсказала ей эти жесты. В ее движениях было что-то похожее на просьбу, на молитву. Моление против одиночества или не только?
Мои мысли прервал ворвавшийся сквозь закрытые ставни шум подъехавшей на большой скорости автомашины и резко остановленной тормозом.
Еще не стих визг шин по твердой земле, а водитель машины уже входил в гостиную. Очевидно, он не ожидал встретить меня здесь. Однако, едва заметив меня, он сразу же, несмотря на свой приличный рост и внушительные объемы тела, погасил инерцию своего стремительного порыва. Сделал он это с непринужденностью и точностью, какие можно наблюдать у профессионалов мускульного равновесия: танцовщиков, боксеров, акробатов.
В руке он держал кибоко – длинный хлыст из кожи носорога.
– Добро пожаловать, – сказал он хрипловатым, но прозрачным и искренним голосом. – Джон Буллит, администратор этого Королевского заповедника.
Я собрался тоже представиться, но он продолжил:
– Знаю, знаю… Ваша фамилия записана в книге регистрации посетителей. А поскольку вы наш единственный клиент, то…
Он не закончил фразу и спросил:
– Виски?
Не дожидаясь ответа, Буллит бросил свой кибоко на стул и направился к расположенному в глубине гостиной небольшому бару.
Он обладал поистине исключительной красотой, и сейчас явно переживал счастливую пору расцвета всех своих сил. Он был очень высок, длинноног, а его массивный костяк облегала плотная, упитанная и даже грузная плоть, которая, однако, нисколько не вредила скорости и ловкости его движений. Эта крепкая и активная субстанция была для него просто источником и одновременно кладовой жизненных сил. И даже солнце, многократно прокалившее его, придавшее ему цвет горелого дерева, оказалось бессильно проникнуть глубже.
Одежда его скорее открывала, нежели прикрывала гладкую, эластичную кожу. Старые шорты кончались гораздо выше колен, а рукава старой рубашки – гораздо выше локтей. Расстегнутая от воротника до пояса, она выставляла напоказ крепкую грудную клетку.
– Ваше здоровье, – сказал Буллит.
Прежде чем пить, он поднес стакан к своему слегка курносому носу и вдохнул запах виски.
Его хорошо очерченные ноздри быстро расширялись и сжимались. Квадратная челюсть выдвигалась немного вперед, а вместе с ней и нижняя губа, сильная и яркая. Жесткие спутанные волосы торчали словно рыжий, почти красный кустарник над выпуклым лбом, над полными, крепкими щеками. Это было скорее даже не лицо, а маска или даже морда. Однако благодаря рельефности, выразительности, сосредоточенной одухотворенности оно обладало необыкновенной притягательностью.
