В эту субботу и это воскресенье Тонкоструновы как никогда добры и внимательны к сынишке — бабушка его привезла, он с мамой и папой, и вот он купается в их любви. Они целуют его. Они его тискают. Тонкострунов — историк, и с какой-то выставки он приволок сынишке полную коробку маленьких глиняных римских легионеров. Он строит легионеров фалангами. Он объясняет сыну, как водил свои фаланги в прорыв Гай Юлий Цезарь. На пластиковой поверхности стола легионеры удерживают позицию, выставив вперед короткие мечи. «Я уйду, и Валя, конечно же, не отдаст мне сына. Но я буду навещать его как можно чаще. Я буду любить его… Я буду любить его, где бы я ни был», — думает, сглатывая ком, Тонкострунов и вновь тянется поцеловать сына и потискать.
Валя тоже сегодня задумчива. Валя взволнована. Валя Тонкострунова — инженер на фабрике елочных украшений, и в эту субботу она принесла сыну роскошные серебристые звезды.
— Мой дурачок оказался идиотом, — сообщает Светик.
— В каком смысле?
— В прямом: икону подарить он отказался. И романа со мной не хочет — он хочет на мне жениться.
— Развестись с Валей?
— Ну да.
Игорь Петрович присвистнул:
— И что же теперь?
— А ничего, болван. Я тебя предупреждала, что у меня может сорваться, теперь вступай в игру ты. И не увиливать — сегодня же ты с ней познакомишься.
— Я познакомился, — вяло сообщает Игорь Петрович.
— Умница!
— Но…
— Что — но?
— Мне совестно, Светик. Я вел с ней глупые и такие возвышенные разговоры — о психологии, о йогах, о первой любви…
— Продолжай в том же духе. А я буду встречаться с моим дурачком как можно чаще, чтобы Валя была посвободнее… Чтобы он не путался у вас с Валей под ногами, — ясно?
Игорь Петрович плохо спит, нервничает, на третий день он предпринимает попытку освободиться.
— Больше не выдерживаю, — говорит он утром, едва проснувшись. — Игра не по мне.
А Светик плотно завтракает.
— Она милая. Она нежная. И, ей-богу, — мне совестно.
А Светик завтракает.
— Светик, ты слышишь или нет — я выхожу из игры. У меня ничего не получится. Мы говорим с Валей о чем угодно, но не о постели и не об иконе.
— Валя Тонкострунова, по-видимому, порядочная женщина, притом молоденькая, и не будет говорить о постели.
— О чем же?
— Попробуй поговорить о замужестве.
— С ума сошла! Я, видишь ли, женат.
Светик смеется:
— До штампа в паспорте далеко… И вообще, я не понимаю, почему ты не попробуешь взять быка за рога, — попроси подарить икону или продать.
— Невозможно, Светик, — у нас слишком возвышенные разговоры.
— А ты попроси внезапно.
— Не могу.
— Но ты хотя бы ее целуешь, болван?
Игорь Петрович молчит. Светик продолжает завтрак. Игорь Петрович курит одну за одной. Еда не лезет в горло — он опять начинает жаловаться:
— Мне надоело говорить об итальянских фильмах. Меня уже тошнит от йогов и от тибетской медицины. Мне осточертело говорить о родстве душ…
— Мог бы и свое что-то сочинить.
— Я сочинил — я сказал, что я океанолог.
— И что морские звезды в океане тебе напоминают елочные украшения с ее фабрики?
— Да. Разве плохо?
— Погоди… а океанолог — это чтобы «уплыть» в долгую командировку и чтобы Валя, не дай бог, не стала искать тебя по всему городу?
— Да…
— Иди помой посуду. И свари кофе.
Игорь Петрович тащится к раковине, собирает вилки и ложки: жизнь начинающего спекулянта нелегка.
Светик выкуривает после завтрака сигарету. Ждет кофе.
— Светик. Но ведь дело нешуточное — вдруг они разведутся?
— Едва ли. А если и разведутся, тоже неплохо — они поделят имущество, икона перейдет либо ему, либо ей.
— Ты, Светик, циничная баба.
Светик смеется — она же балагурит, это же утреннее балагурство, никак не больше. Светик стоит у зеркала. Она расчесывает волосы.
— Не вздыхай и не мучься. И шутки в сторону — сегодня вечером ты придешь к Вале домой.
— Я?
— Да. В гости. Позвони — и напросись.
— А муж?
— Подумать только, что сделалось с мужиками, — трус на трусе! Не робей — мужа не будет. Муж вечером поедет за город к сестре.
— Зачем?
— Он поедет посоветоваться с сестрой — разводиться ему или нет.
— Ч-черт!
Валя Тонкострунова взволнована — Игорь Петрович звонил ей уже дважды, и вот она его ждет. Он ей жаловался на жизнь, сказал, что он в депрессии и что его одолевает навязчивая идея — он день и ночь думает о своей юношеской (неудавшейся) любви. «Но чем же я могу помочь?» — в отчаянии спросила Валя. «Мне поговорить не с кем». — «Приходите», — прошептала она и бросила трубку.
Муж уехал к сестре, вернется поздно ночью, и Вале совестно, что она пригласила Игоря Петровича в отсутствие мужа… Но как отказать, если человеку худо. К тому же Валя не лжет самой себе и лгать не собирается. Игорь Петрович нравится ей: нравится его взволнованность, его неудачливость в жизни, его изысканная жалующаяся речь… Как все это случилось, Валя и сама понять не может. «Приходите», — вырвалось у нее негромко, шепотом, и вот теперь она ждет и не находит себе места. Робеет.
Игорь Петрович в двух шагах от ее дома — и он тоже робеет. Тут уж ничего не поделаешь. Игорь Петрович бывал с женщинами и дерзок, и напористо прямолинеен, и груб бывал, он всяким бывал — но именно на таких людей накатывает подчас малообъяснимая и длительная робость.
Он звонит из автомата:
— Я что-то никак не решусь. Я возле ее дома.
Светик в ярости:
— Ты должен быть уже возле ее постели. Тупица!
Игорь Петрович оправдывается:
— Робею. Я боюсь испортить дело… И вообще, Светик, мне сейчас вовсе не хочется.
— Мало ли чего не хочется!
— Я честный человек, Светик, пойми…
— Хлебни где-нибудь поблизости водки. Еще лучше — коньяку.
— Нет денег.
— У меня тоже нет. — Светик в таких случаях бывает жестокой.
Из трубки сыплются частые гудки. Светик дала отбой.
— Проходите, — говорит Валя.
Она ведет его на кухню, от волнения Вале кажется, что главное — это вкусно накормить гостя, а едят Тонкоструновы обычно на кухне. Скромные интеллигенты. И кухня скромна. И мебель стандартна.
— Угощу вас ужином. А вы будете мне рассказывать о вашей юношеской любви, которая вас преследует, — вы выговоритесь, и вам будет легче. Вот увидите.
— Я, боюсь, уже и без того надоел вам.
— Нет. Я буду вас слушать. Когда мне рассказывают о своих неудачах, я никогда не смеюсь, я сочувствую, я даже разреветься могу. — Валя взволнована. Руки у нее дрожат. — Я, наверное, молоденькая и глупенькая, но вы так хорошо рассказываете.
— Вы добры, Валя.
— Я?
— Вы слишком добры ко мне — я неважный рассказчик.
— Ой, что вы!
— Даю вам честное слово. Я говорун из заурядных…
Мягкий интеллигентный разговор пьянит Валю, она вся светлеет, когда мужчины говорят, как говорят актеры в Театре Моссовета, — не сюсюкают, но и не развязничают. Игоря Петровича это тоже устраивает. Он прячется за словесную вязь, за вежливость гостя и мало-помалу впадает в сочинение своей якобы горестной юношеской любви… Он, мол, тогда уехал, а его девушка вышла замуж, и не осталось ничего, кроме фотографий…
— Все-таки остались фотографии.
— Да. Хоть что-то.
— В прошлый раз вы рассказывали, что хотели покончить с собой.
— Я любил ее.
— Я рада, что… что вам легче, когда вы со мной говорите. Вам правда легче?
— Правда, Валя. — Прозаик входит в роль. — Вы похожи на нее.
Валя Тонкострунова кормит его и все время краснеет. Игорь Петрович вдруг вспоминает, что слова словами, но ведь надо как-то выходить на последнюю прямую. А как?.. Он вспоминает о Светике, как вспоминают о больном зубе.
— Надраться бы, а? — вырывается у прозаика совершенно непредвиденное выражение. — M-м… Нет ли водки?
— А з-зачем водка? — Валя поражена. Молоденькая жена, она мигом вспомнила, как на работе ей рассказывали о современных соблазнителях. Она пугается, голос делается строгим. — Зачем нам водка?
— Хочется.
Возникает длительное и напряженное молчание. Игорь Петрович чувствует, что сказал не то. И вот он начинает извиняться:
— Простите меня, Валя, — это ведь я так сказал. К слову.
— К какому слову?
Пауза.
— Я ведь просто так сказал. — Игорь Петрович недоволен собой, и от недовольства он еще больше выпадает из той тонкой разговорной струи. — Я просто так сказал. Брякнул. Надо же о чем-то говорить.
— Мы говорим о вашей первой любви. — В голосе Вали укор.
— Ну да, о любви.
— Но если вы все-таки хотите выпить… надраться…
