Хатчмейер же давил их ипохондрией. Когда он не страдал язвой или желчно-каменной болезнью, то жаловался на кишечник и сидел на строгой диете. Издатели и посредники за его столом по мере сил управлялись с шестью блюдами, одно сытнее и неудобоваримее другого, а Хатчмейер ковырял кусочек вареной рыбки, грыз сухарик и прихлебывал минеральную водичку. Из таких кулинарных поединков он выходил с тощим животом и тугой мошной, а гости его кое-как доплетались до дома, сами не понимая, что за муха их укусила. Но опомниться им не удавалось: Хатчмейер сегодня был в Лондоне, завтра — в Нью-Йорке, послезавтра — в Лос-Анджелесе. Разъезды его имели двоякую цель: заключать договоры наспех и безотлагательно и держать подчиненных в страхе Божием. Иной раз похмельный автор еле мог вывести свою фамилию, не то что прочесть мелкий шрифт, а в договорах Хатчмейера шрифт был мельче мелкого. Оно и неудивительно: петит сводил на нет все, что печаталось крупным шрифтом. И, наконец, чтобы иметь дело или обделывать делишки с Хатчмейером, надо было сносить его обращение. А Хатчмейер был хамоват — отчасти по натуре, отчасти же в пику литературному эстетству, донимавшему его со всех сторон. Оттого-то он так и ценил Соню Футл, что она не лезла ни в какие эстетические рамки.
— Ты мне прямо как дочь, — проурчал он, приветственно облапив Соню в номере «Хилтона». — Ну, что же на этот раз принесла мне моя крохотулечка?
— Гостинчика, — отвечала Соня, высвободившись и взгромоздившись на велосипедный снаряд, всюду сопровождавший Хатчмейера. Тот присел на самое низкое кресло в комнате.
— Да не может быть. Романец?
Соня кивнула, усердно крутя педали.
— Как называется? — поинтересовался Хатчмейер, пропуская дело наперед удовольствия.
— «Девства ради помедлите о мужчины».
— Чего ради «помедлите о мужчины»?
— Девства, — сказала Соня и вовсю заработала педалями.
Хатчмейер углядел ляжку.
— Девства? Религиозный, что ли, роман с пылу с жару?
— Это мало сказать — с жару: сам как огонь.
— Что ж, по нашим временам не худо. Тиражное барахло: всякие там сверхзвезды, дзэн-буддисты, как починить ваш автомобиль или там мотоцикл. Девство тоже кстати — как раз год женщин.
Соня приостановила педали.
— Нет, Хатч, тебя не туда понесло. Это не про Богородицу.
— Как нет?
— Так вот и нет.
— Стало быть, не она одна девственница? Ну-ка, ну-ка, расскажи, это даже интересно.
И Соня Футл принялась рассказывать с высоты велосипедного седла, завораживающе поводя ногами вверх-вниз, дабы убаюкать критические способности Хатчмейера. Тот почти не сопротивлялся и, лишь когда Соня перестала крутить педали, сказал:
— Забыть, наплевать и растереть. Ну и белиберда! Ей восемьдесят, а она знай подставляется где ни попадя. Обойдемся.
Соня слезла со снаряда и, подбоченившись, нависла над Хатчмейером:
— Не ерунди, Хатч, послушай меня. Только через мой труп ты отбрешешься от этой книги. Это экстракласс.
Хатчмейер радостно улыбнулся. Во берет за глотку! Торги — не торговлишка.
— Давай, расхваливай.
— Ладно, — взялась за дело Соня. — Когда читают книги? Молчи, сама скажу. От пятнадцати до двадцати одного года. И время есть, и охота не притупилась. У кого самые высокие показатели грамотности? У шестнадцати-двадцатилетних. Верно?
— Верно, — согласился Хатчмейер.
— Конечно, верно! И вот тебе, пожалуйста: семнадцатилетний парень, поиски себя.
— Какие еще поиски! Ты меня не потчуй фрейдистской мертвечинкой. Не те времена.
— Времена не те, да и он не тот. Мальчик без патологии.
— Да ты что! А чего же он лезет на бабушку?
— Она ему не бабушка. В ней женское…
— Погоди, деточка, дай мне сказать. Ей восемьдесят, какое там в ней женское. Уж я-то знаю. Жене моей Бэби пятьдесят восемь, а женского — один скелет. Хирурги-косметологи из нее столько повынимали, что ахнешь и закачаешься. За пазухой один силикон, окорока тянутые-переобтянутые. Девственность ей обновляли раза четыре, а с лицом я со счету сбился.
— И почему все это? — сказала Соня. — А потому, что она хочет быть женщиной с головы до пят.
— Ну да, женщиной. Почти вся подмененная.
— А все-таки читает. Верно?
— Еще бы нет! За месяц больше, чем я издаю в год.
— Вот именно. Читает молодежь, читают старики. А прочих вежливенько отсылаем туда-сюда.
— Ты вот скажи Бэби, что она старуха, и сама вежливенько отправишься туда-сюда. Она за это кому хочешь пасть порвет — я тебе говорю.
— А я тебе говорю, что пик грамотности дает возрастная группа от шестнадцати до двадцати лет, потом зияние — и снова пик, начиная с шестидесяти. Права я или нет?
— Ну, права, — пожал плечами Хатчмейер.
— А книга о чем? — спросила Соня. — О том, как…
— Как один чокнутый сопляк путается с чьей-то бабкой. Где-то уже это было, давай что-нибудь поновее. Да и с тухлой клубничкой неохота возиться.
— Нет, Хатч, нет, ничего ты не понял. Это не тухлая клубничка, а история любви. Они по-человечески важны друг другу. Он нужен ей, а она ему.
— А мне они оба ни на хрен не нужны.
— Они черпают друг у друга то, чего каждому недостает. Он впитывает ее зрелость, умудренность, вкушает плод опыта…
— Вкушает? Плод? Ох, берегись, ей-богу, сблюю.
— А она заражается его юношеским жизнелюбием, — напирала Соня. — Я тебе честно говорю: это большая литература. Глубокая, значительная книга. Она высвобождает. Это экзистенциально. Это… Помнишь, как было с «Подругой французского лейтенанта» нашего Джона Фаулза? Все Штаты ходуном ходили. А теперь Америка созрела для «Девства». Да, ему семнадцать, ей восемьдесят — а все-таки он ее любит. Поймы ты, Хатч: Л-Ю-Б-И-Т. Пожилые и престарелые будут все как один покупать книгу, чтобы узнать, чем их обделяет судьба, а студенты клюнут на филозофрению. Только подай — а пойдет нарасхват! Культуртрегеров поймаем на претензию, авангард — на порно, а сопливых — на чувствительность. Это же блюдо на целую семью! Таких тиражей…
Хатчмейер встал и прошелся по комнате.
— Знаешь, тут ты, может, и верно протумкала, — сказал он, — Я вот спросил себя: «Схватится Бэби за эту книгу?» Как пить дать, схватится. А уж если она глотает, то все облизываются. Сколько?
— Два миллиона долларов.
— Два миллиона… Ты мне что, мозги пудришь?
Хатчмейер даже рот разинул. Соня снова влезла па велосипедный снаряд.
— Два миллиона. Нет, не пудрю я тебе мозги.
— Иди гуляй, детка, иди гуляй. Два миллиона? За один роман? Отбой.
— Два миллиона — или я пошла показывать ножки Майленбергу.
— Этому скалдырнику? Да откуда у него два миллиона! Бегай ты без штанов взад-вперед по Авеню Америк хоть с утра до вечера — никто столько не даст.
— Американские права, дешевое издание, фильмы, телепостановка, серийные выпуски, книжные клубы…
— Ты давай позабористее, — зевнул Хатчмейер. — Клубы у меня под рукой ходят.
— А с этой книгой они тебя обойдут.
— Ну, пусть даже купит Майленберг. Он тебе цены не даст, а я все равно перекуплю. И что мне с этого будет?
— Слава, — хлопнула козырем Соня, — мировая слава. Сразу влепишь в десятку: «Унесенные ветром», «Эмбер навечно», «Кукольная долина», «Доктор Живаго», «Аэропорт», «Мешочники». Да ты же в «Ридерз дайджест альманах» попадешь!
— В «Ридерз дайджест альманах»? — восхищенно переспросил Хатчмейер. — Ты думаешь, даже так?
— Думаю? Знаю. Престижная книга о скрытых жизненных возможностях. Не бульварщина какая. Переплюнешь Мэри Бейкер Эдди с ее христианской наукой. Это же словесная симфония. Заметь, кто здесь купил — фирма слава тебе господи!
— Кто? — с подозрением спросил Хатчмейер.
— Коркадилы.
— Коркадилы? Старейшее издательство…
— Не старейшее. «Марри» старше.
— Ну, ладно, старое. Почем?
— Пятьдесят тысяч фунтов, — наудачу брякнула Соня. Хатчмейер уставился на нее.
— Коркадилы — пятьдесят тысяч за эту книгу? Пятьдесят косых?
— Да, пятьдесят косых. И с ходу. Без лишних разговоров.
— А я слышал, они на мели, — сказал Хатчмейер. — Их что, откупил какой-нибудь араб?
— Нет, не араб. Это семейная фирма. Сам Джефри Коркадил выложил пятьдесят тысяч: понял, что книга того стоит. Думаешь, стали бы они рисковать такими деньгами, если б собирались сматывать удочки?
— Японский бог, — сказал Хатчмейер. — Да, видать, на это дерьмо делают крупные ставки… и все ж таки два миллиона! Никогда еще за роман столько не давали. Роббинс берет миллион, но ведь это Роббинс!..
— В том-то и дело, Хатч. Думаешь, я прошу два миллиона за так? Дура я тебе, что ли? К тому же два миллиона делают книгу. Ты их платишь, люди об этом знают — и каждый кидается читать роман — надо же понять, с чего это ты раскошелился. Про тебя всякому интересно. Ты впереди всех. Да и фильм обязательно…
