Второго января я вышла из гетто в сопровождении человека Отто, которому тот заплатил. В моем кармане лежала кенкарта на имя Хелинской Кристины. Немец снял мне апартаменты, где мы должны были встретиться. Только я не пошла туда. Какое-то время я кружила по улицам, а когда мне показалось, что за мной следят, свернула во двор, поднялась на площадку второго этажа и позвонила. Мне никто не открыл. Услышав шаги посланного немцем «ангела-хранителя», я побежала на этаж выше и нажала на звонок двери, где висела табличка: «А. Р. Кожецы». Через минуту в дверях появилась ваша мама. На меня смотрели глаза, которые видели все насквозь, хотя я и не похожа на еврейку. Я была в плащике, словно с плеча младшей сестренки. В том самом, в котором пару лет назад переступила порог гетто. В старых туфельках, жавших мне, потому что я продолжала расти. Все купленные мне Смеющимся Отто наряды я оставила в квартире на Сенной. У меня даже не было времени попрощаться с Верой. А может, я и не хотела… Ваша мама знала, откуда я пришла, и, несмотря на это, взяла меня за руку и завела в квартиру.
Декабрь 68 г
Я долго смотрела на твое спящее лицо. Несколько дней мы с тобой снова вместе. Не могу даже объяснить, что я чувствовала, когда ты уходил прочь через сад. В тот момент я пообещала себе рассказать тебе всю правду. Только ты можешь быть мне судьей.
Я не знаю, существует ли Бог. Никогда об этом не задумывалась. Для меня это не имеет большого значения. Мне достаточно быть рядом с тобой. Но я не сдержала слова. Пока я готовилась к своей исповеди, пришлось выслушать твою. И тогда до меня дошел смысл слов: «Мы выкинем их отсюда после войны». От твоего тона у меня сжалось сердце. Я физически ощутила это как приговор. Потом ты уснул. А я лежала в темноте, испуганная и неуверенная, и вспоминала твои слова: «Я никогда их не любил, а теперь просто ненавижу», и еще: «Мы их выкинем отсюда после войны». Хозяин отеля в Вильнюсе выдал в руки НКВД скрывающихся польских офицеров, среди них был ты. Как выглядел тот человек, из-за которого моя жизнь вновь превращалась в ад? Ад страха… Мне хотелось заглянуть ему в глаза, хотя бы один-единственный раз. Конечно, это невозможно по многим причинам. Может, этот человек уже ушел в мир иной или его настигла кара за содеянное.
Я одна. Сижу за столом и пишу тебе, пишу потому, что многих вещей просто не могу сказать, не могу произнести эти слова вслух. Я должна научиться быть бдительной, чтобы никогда не проговориться и не попасть в западню своего запретного прошлого. Это прошлое — отец, гетто и я, ведь я…
Тогда, второго января, в вашей квартире перед образами горели свечи: был праздник Божьей Матери. Твоя мама дала мне полотенце и проводила в ванную, чтобы я могла помыться. Потом мы сидели за столом в гостиной. Она сказала, что у нее нет никаких известий от сына, а невестка неделю назад ушла за продуктами и не вернулась. Остался только ваш четырехлетний сын. Я смотрела на ребенка, мирно спящего за сеткой в чистой кроватке, с чувством, похожим на грусть: в гетто мне пришлось видеть других детей.
— Тебе есть куда пойти? — спросила она меня.
Я молча покачала головой.
— Оставайся с нами, — предложила твоя мать.
Она имела в виду себя и внука. Но ее слова оказались пророческими. Сначала я присвоила себе одежду твоей жены. У нас похожие фигуры и уж точно один размер обуви. Твоя мать пекла пончики для кондитерской на углу, я иногда относила их туда. Я старалась помогать ей, но мало чего умела. Из дома я вынесла только знание трех языков. Лучше всего я говорила по-французски, так как меня воспитывала бонна-француженка. Можно даже сказать, что я говорила на этом языке, как на родном. Неплохо знала английский, потому что пару лет жила в Англии, где отец преподавал. Когда он взял меня с собой, я была совсем крохой, мне не было еще и пяти.
Мои попытки помогать твоей матери оказались настолько бесполезны, что она в конце концов от них отказалась.
— Иди, Кристина, почитай что-нибудь, — с усмешкой предлагала она.
Я представилась ей как Кристина. Она с пониманием кивнула, а потом неожиданно спросила:
— А как тебя зовут на самом деле?
— Эльжбета, — поколебавшись, ответила я.
Твоя мама приняла это к сведению, но прописала меня как Кристину Хелинскую, свою кузину, сказав то же самое и сторожу в доме. К сожалению, я не приносила ей особой пользы. Она была очень аккуратна, всегда убирала за мной, даже перемывала посуду. И считала вполне нормальным, что обслуживает меня, предлагая сладости, спрашивая, что я люблю. Она относилась ко мне так же, как к своему внуку, то есть с пониманием и добротой. Мне хотелось помочь ей хотя бы с ребенком, но я не любила ухаживать за детьми. Михал казался мне настоящим маленьким мужчиной. Он чувствовал мое отношение к себе и смотрел исподлобья, предпочитая бабушку. Она же просто танцевала вокруг нас, и, кажется, это доставляло ей удовольствие. Мы были для нее Михалком и Кристиночкой…
— С ребенком нужно все время разговаривать, — учила она меня, но я не могла.
Слова застревали в горле, и мне не хотелось их произносить. За моей спиной стояли бессонные ночи, перед глазами, как в страшном танце, крутилось гетто. Хороводы людей. Кланяющиеся марионетки: Вера, толстяк, интеллигент и папа… Он был такой же, как они, — язвительный, чужой.
Временами я была не в силах это выдержать, боялась, что сойду с ума. Я вставала и закрывалась в ванной, но, когда сидела там дольше обычного, до меня доносился голос твоей мамы:
— Кристина? Ты плохо себя чувствуешь?
В эти минуты я не могла ее выносить. А точнее, не могла выдержать ее доброты. Так же как и доброты отца. В своем отношении ко мне они были чем-то похожи. Это мучило меня, ведь он умер и ушел из моей жизни навсегда. Я не могла с этим согласиться. Каждую ночь передо мной возникал этот хоровод теней из прошлого. Я была отделена от них, но они меня видели. Заглядывали прямо в глаза, и это было похоже на безумие. Они кланялись в конце спектакля, а ведь этот спектакль продолжался дальше, финальная сцена предстояла только в апреле…
Приближалась Пасха. Твоя мама пекла куличи. У нее было полно дел, и она гнала нас из дома.
— Идите погуляйте, — говорила она нам.
Я увидела поднимающийся над гетто дым. Что я тогда почувствовала?
Сначала услышала доносящийся откуда-то издалека звук, который помнила с сентября тридцать девятого.
Это были выстрелы… Я не понимала, в кого стреляют, но мое сердце наполнилось страхом. Мне хотелось заткнуть подушкой уши, чтобы ничего не слышать. Но звук нарастал. Потом в сторону гетто со страшным свистом полетели самолеты, начиненные бомбами. Я даже видела пропеллеры, разрывающие воздух… Были минуты, когда я думала о том, что мое прошлое вот так же превратится в пепел. Но это было бы слишком просто…
В Великую пятницу мы ходили в костел к гробу Спасителя. Следуя за женщиной в черном, ведущей за руку маленького мальчика, я испытывала странное ощущение. Казалось, будто я привязана к ним невидимой нитью. Даже когда женщина, оборачиваясь, звала меня: «Иди сюда, Кристина, а то мы тебя потеряем», это чувство не покидало меня.
Может, потому что я до сих пор не могла привыкнуть к этому чужому для меня имени. В тот день, увидев дым и услышав выстрелы, я осознала: последовав за отцом, я сделала свой выбор. Я ведь могла отнести себя к любому из двух народов, чья кровь текла во мне. Тогда, в Великую пятницу тысяча девятьсот сорок третьего года, я почувствовала себя еврейкой и жаждала оказаться там, за Стеной, чтобы присоединиться к тем, кто борется. Это было бы моим искуплением. В моих глазах стояли слезы. У твоей матери в глазах тоже стояли слезы. Она опустилась на колени перед алтарем, я сделала то же самое.
— Помолимся за них, — сказала она, — чтобы Бог послал им легкую смерть…
Даже она, эта женщина, преисполненная христианской милости, не оставляла нам шанса.
Это было для меня ударом. Твоя мама относилась ко мне, словно к ребенку. Она и понятия не имела, кто я на самом деле. Может, ее обманул мой вид — старенький плащик, волосы, заплетенные в косички.
Когда я выходила в зал нашего борделя в коротенькой юбке и на каблуках, казалось, ноги у меня «растут от ушей». Так сказал один из клиентов. Теперь я боялась как-нибудь столкнуться со Смеющимся Отто, хотя вообще-то не была уверена, что он узнает меня в новом, преображенном виде. Преображенном… Почему я так написала? Ведь все было абсолютно наоборот. Преображение наступило тогда, когда я стала девкой напрокат, для особого случая. Я давно уже другая, почему же меня так мучает прежний образ? Вместо того чтобы чувствовать благодарность к твоей матери, я еле сдерживала раздражение. К счастью, она этого не замечала. Она жила в своем мире добрых поступков. Ничего другого для счастья ей уже не требовалось. У нее были Михал, любимый внук, и пригретая сиротка в моем лице. Она могла дать выход своей доброте… Так писать просто непорядочно, но ведь я на самом деле очень плохая… Я так же относилась к самому близкому мне человеку — отцу. Его мораль там, в гетто, была абсолютно бесполезна, когда нужно было заполнить пустой желудок. Беспомощность отца вынуждала меня действовать. Если бы он нашел в себе силы и дал кому-нибудь знать по ту сторону Стены, возможно, нам смогли бы как-то помочь. Однажды такой случай представился. Уже после полной изоляции гетто кто-то принес нам посылку. Я подумала, что, может, кто-то узнал о нашем положении и теперь будет помогать нам, но, когда спросила об этом отца, он посмотрел на меня с грустью:
